Я. Философия и психология свободы

Пожалуй, самым классическим не-писателем в русской литературе был Гоголь. Набоков прав: считать Гоголя реалистом – нелепость. Всю свою жизнь он отлавливал собственных демонов, как блох, и прикалывал их к бумаге. А когда демоны кончились, он обратился к своим друзьям-писателям со странной просьбой: очень хочется писать, но нет сюжета. Такое невозможно представить с Достоевским или Чеховым. От одних уходят жены, у других пропадают носы, у Гоголя кончились истории, но вдохновение, как верная жена, осталось с ним. Известно, что идею «Мертвых душ» ему подарил Пушкин. Несомненно, Пушкин видел в этом лишь забавную комедию нравов, что-то вроде его «Графа Нулина». Но Гоголь пишет разоблачительный роман с эпиграфом: «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива». Это роман-пощечина. В нем просыпается еще один демон. Его имя – критическое чувство. Теперь Гоголь знает, о чем ему писать, и с азартом принимается за вторую часть «Мертвых душ», в которой уже нет ничего от литературы, но голая проповедь религиозной добродетели. Все должны жить по заповедям: царь, как слуга божий, должен быть образцом добродетели для своих подданных, а дворяне служить нравственным примером для своих крепостных рабов. Гоголь пишет и пишет эту христианскую чушь, в которую давно никто не верит: ни царь, ни баре, ни мужики, ни славный друг Пушкин. Наконец, в коротком проблеске рассудка Гоголь понимает, что роль библейского пророка для него – как игольное ушко для верблюда. Никому не нужна эта книга, и в отчаянии он ее сжигает. Рукописи великолепно горят. Кто хоть раз делал такое, знает это очень хорошо. А электронные уничтожаются одним нажатием клавиши. Гоголь был не-писателем.

Французская литература. Образцовый писатель в ней – Дюма. Говорят, его перу принадлежат несколько сот романов. Дюма поставил их производство на поток, взяв в помощники целый цех подмастерьев. Те писали романы, затем Дюма рукой мастера их правил и отправлял издателям. Этот литературный кондитер изготовлял романы как торты. Зачем это нужно? Этот вопрос казался Дюма бессмысленным. Если умеешь что-то делать, делай. Не задаются же пекари и ювелиры вопросом, зачем они делают то, что делают. Да и деньги нужны. Но тут Дюма просчитался. Он встретил свою старость в нищете. Похоже, его современники объелись развесистой клюквой.

Не менее образцовым французским писателем является Золя. Молодой автор замыслил грандиозную эпопею о семействе Ругон-Маккаров. Действие очередного романа в этой серии должно было происходить, скажем, в Лионе, или Марселе, или Безансоне. Золя приезжал в этот город и начинал готовить материал. Изучал в городской ратуше архивы, листал газетные подшивки, собирал местный фольклор и городские сплетни. Через пару месяцев он уезжал с толстой папкой заметок, а еще через три-четыре месяца роман был готов. Золя работал как вол. Своей величайшей заслугой он считал трудолюбие. И действительно, его не упрекнешь в лени. Столько бумаги исписал! Зачем? Глупый вопрос.

Величайшим не-писателем был Флобер. Флобер начал сочинять лет с 18, а дожил он до 59 лет. Все, что он написал за 40 лет своего творчества, вполне уместится в один толстый роман Золя, написанный за полгода. Это сравнение говорит о многом. И ведь Флобер тоже был трудолюбив. Его знаменитые муки творчества – это муки критического чувства. У Флобера этот зверь не только грыз романы, он впивался в каждую строку. А зачем нужна эта фраза? Что будет, если выбросить это предложение? А этот абзац – не лишний? Он шлифовал свои истории так долго, что они утрачивали свойство живого повествования и превращались в сухой отчет. Если у Чехова медицина была женой, а литература – любовницей, то у Флобера литература была всем сразу: и женой, и любовницей, и ненавистным другом. Из духа противоречия своему критическому чувству, которое неустанно твердило ему, что литература бесполезна, он провозгласил свой принцип: Искусство ради Искусства. Сапоги выше Шекспира? В этом – мерзость сапог и красота Шекспира. И чем требовательнее критическое чувство спрашивало Флобера: зачем писать книги, которые ничего не меняют в этом подлом мире, тем яростнее он отвечал: Искусство должно быть бесполезным, как башня из слоновой кости. Нужно перечитать потрясающие письма Флобера, чтобы понять, как чудовищно этого беднягу обкрадывало критическое чувство. Будто незаживающая рана. Искусство бесполезно, и эту боль ничем не унять. Красота спасет мир? Такую туфту может произнести только писатель. Ему не дано знать, что «мысль изреченная есть ложь».