Я и Ты

Но теперь возникает вопрос о сфере, которую, пользуясь тем же образным языком, можно назвать надпороговой (superliminare), то есть сферой, которая есть балка, перекрывающая дверь сверху, то есть сферой духа.

Здесь тоже надо разграничить две области; но в данном случае это разграничение глубже, чем в природе. Это разграничение между тем, что уже вошло в мир и является доступным нашим чувствам, с одной стороны, и тем, что еще не вошло в мир, но готово в него войти и стать для нас настоящим, с другой стороны. Это разграничение на самом деле является обоснованным, потому что, мой читатель, я могу показать тебе уже вошедший в мир духовный образ, а невошедший – нет. Я могу показать тебе духовные образы, которые «находятся в наличии» в общем для нас мире в неменьшей степени, чем вещь или природное существо; я могу также указать тебе на нечто доступное тебе в действительности или в возможности, но не могу указать на то, что еще не вошло в мир. Но, если и здесь, в случае рассмотрения этой пограничной области, меня спросят, где же здесь можно найти взаимность, мне останется лишь прибегнуть к косвенному намеку на определенные, но едва ли поддающиеся описанию процессы в жизни человека, которому дух открылся как встреча; если же косвенного намека окажется недостаточно, то мне, мой читатель, не останется ничего иного, как апеллировать к свидетельству твоих собственных, пусть и погребенных, но тем не менее достижимых тайн.

Теперь мы вернемся к первой области, к области «наличного здесь и сейчас». Здесь можно привести несколько примеров.

Пусть вопрошающий представит себе вошедшее в традицию изречение какого-нибудь умершего тысячи лет назад учителя и попытается, насколько это получится, воспринять это изречение слухом, словно учитель в его присутствии сам его произносит, как будто обращаясь к вопрошающему, который должен уловить и воспринять сказанное. Для этого он должен всем своим существом обратиться к тому, кто сам не присутствует, но произносит присутствующее изречение; вопрошающий должен выказывать в отношении мертвого и живого обращение, каковое я называю изъявлением Ты. Если это ему удается (для чего, разумеется, недостаточно воли и усилий, но стоит снова и снова предпринимать попытки), то он услышит голос – поначалу, вероятно, невнятный – тождественный тому, который будет звучать для него из других подлинных изречений того же учителя. Он больше не сможет делать то, что мог делать раньше, когда обращался с изречением как с предметом: из него станет невозможно выделить никакого содержания и никакого ритма; он воспримет только неделимую полноту высказанного.

Но, кроме того, это еще связано с личностью, с соответствующим эпохе изъявлением личности в ее слове. То, что я имею в виду, не ограничено длительно действующим в слове личным бытием. Поэтому в качестве дополнения я вынужден привести пример, в котором нет уже ничего личного. Как всегда, я выберу пример, связанный для многих людей с сильными воспоминаниями. Это дорийская колонна, которая всегда является человеку, который способен и готов к ней обратиться. Мне она впервые явилась в Сиракузах – она выступала из церковной стены, в которую была некогда замурована; тайное мерило предстало в таком простом образе, что в нем было невозможно увидеть ничего единичного, было невозможно насладиться ничем единичным. Совершить надо было то, что я мог совершить: вместить и удержать предстояние перед этим духовным образом, прошедшим через чувства и руки человека и воплотившимся в тело. Исчезает ли здесь понятие взаимности? Оно лишь погружается обратно во тьму или преображается в некое конкретное положение вещей, мягко отклоняющее абстрактность, но остается светлым и внушающим доверие.

Отсюда позволительно взглянуть на другую область – область «неналичествующего», область соприкосновения с «духовными сущностями», область возникновения слова и формы.

Ставший словом дух, ставший формой дух – в известной степени каждый, кого коснулся дух и кто не закрывался от него, знает об основополагающем фактическом: он знает, что такое не сеют в человеческом мире, оно не дает ростков и не растет там; оно вытекает из его встреч с другим. Не из встреч с платоновскими идеями (о которых у меня нет непосредственного знания; я не в состоянии понять их как сущее), но посредством духа, который овевает нас и заставляет нас вдыхать его. Я снова вспоминаю странное признание Ницше, который, касаясь «вдохновения», описывает его как процесс, в ходе которого берут, не спрашивая, кто дает. Пусть же всегда будет так: не спрашивают, но благодарят.

Тот, кто познаёт дуновение духа, совершает проступок, стараясь завладеть духом или выяснить для себя его свойства. Но неверность он проявляет и тогда, когда приписывает этот дар самому себе.

4

Давайте же, суммируя, заново рассмотрим то, что было сказано о встречах с природным и о встречах с духовным.