Я, Яромир Гулливер

Яромир кожей чувствовал мотивы поведения тогдашней московской знати. Примерял себе судьбу боярыни. Смог ли он быть столь же стойким? Понимал, что знать одинакова во все времена. Ну, а тогда, не преуспев в попытках образумить заблудшую овцу, увидев, что тщетны даже призывы к ее материнским чувствам, знатная элита все же долго противилась церковникам, которые с таким рвением вели «дело» боярыни. Яромир слышал, как Питирим в это время кричал: «Утре страдницу в струб!» (т. е. на костер, потому что тогда было принято сжигать людей «в срубе»). Однако «бояре не потянули», и архиереям вначале пришлось уступить. Конечно, знать тогда защищала не столько человека, не Федосью Морозову как таковую, сколько сословные привилегии. Они боялись прецедента.

Бродя по улицам той Москвы, Яромир прислушивался к разговорам. Не все слова мог разобрать в быстрой обыденной речи, но понял, что с дровяного торга уже привезли в Китай-город «срубец» и собрали на площади невдалеке от рыбных рядов, чтобы сжечь днями строптивую Морозову. Он видел, как слабым и угодливым льстило, что вторую по чину боярыню скоро всадят на костер, как безответную воровку. Кто-то был рад, что великое богатство изымут из бабьих рук и все многие вотчины и поместья пойдут в раздачу и жалованье. Иных эта весть сковала страхом, и они ходили по городу, опустив глаза от боли и сочувствия к несчастной вдовице. Полистьев понимал, что именитым боярам возможная казнь Морозовой напомнила бы о мирской тщете, получалось бы— как у последнего ребятишки можно отобрать славное родовое имя, хозяина лишить жизни, презрев прежние заслуги, близость ко Двору, родство и чины. Отдав, пусть вздорную, бабу на казнь, они подпускали тем самым и к своей шее топор палача. Лишь спустя какое-то время, убедившись, что это её дело в сословном отношении безопасно, что оно «не в пример и не в образец», знать от боярыни отреклась. Мог ли Яромир в этом сомневаться? На заблудшую овцу теперь стали смотреть как на овцу паршивую — по пословице «в семье не без урода, а на гумне не без урона». Свидетельства отмечали, что даже Аввакум, бывало, уличал Морозову и в скупости. Однако, Яромир видел, что это была не просто скупость, а домовитость рачительной хозяйки. Морозова по своему положению была «матерая вдова», т. е. вдова, которая управляет вотчинами до совершеннолетия сына. Поэтому она и пеклась о том, «как… дом строен, как славы нажить больше, как… села и деревни стройны». «Матерая вдова» хранила для сына богатства, накопленные его отцом и дядей. Полистьев не сомневался, что и его мать вела бы себя также. Понимал — боярыня надеялась, что сын, как бы ни сложилась судьба матери, будет жить в «земной славе», приличествующей его знаменитому роду. Боярыня своего сына Ивана очень любила. Чувствуя, что терпению царя приходит конец, что беда у порога, она спешила его женить и советовалась с духовным отцом насчет невесты: «Где мне взять — из добрыя ли породы или из обышныя. Которыя породою полутче девицы, те похуже, а те девицы лучше, которыя породою похуже». Мать Яромира тоже несколько раз заводила разговор о его женитьбе, но встречая боль в глазах сына, отступала, полагаясь на Всевышнего.

Полистьев стал свидетелем и разрыва царя с Никоном. Однако, к его разочарованию, противоборство царя Алексея с боярыней Морозовой не прекратилось и после. Царь остался верен церковной реформе, так как она позволяла ему держать церковь под контролем. Его очень беспокоило сопротивление старообрядцев. Он, знал, что дома она молится по-старому; видимо, знал (через свояченицу Анну Ильиничну), что боярыня носит власяницу, знал и о переписке ее с заточенным в Пустозерске Аввакумом и о том, что московские ее палаты — пристанище и оплот старообрядцев. Однако решительных шагов царь долго не предпринимал и ограничивался полумерами: отбирал у Морозовой часть вотчин, а потом возвращал их, пытался воздействовать на нее через родственников. В этих колебаниях велика роль печалований царицы Марии Ильиничны, но не стоит сводить дело лишь к ее заступничеству. Ведь после ее кончины (1669 г.) царь еще два с половиной года щадил Морозову. Судя по всему, он довольствовался «малым лицемерием» Морозовой. Все круто переменилось после ее тайного пострига. Если боярыня Федосья «приличия ради» могла кривить душой, то инокине Феодоре, давшей монашеские обеты, не пристало и «малое лицемерие». Морозова «нача уклонятися» от мирских и религиозных обязанностей, связанных с саном «верховой» (дворцовой) боярыни. 22 января 1671 г. она не явилась на свадьбу царя с Натальей Кирилловной Нарышкиной, сославшись на болезнь. Царь не поверил отговорке и воспринял отказ как тяжкое оскорбление. С этого момента Морозова стала для него личным врагом.