Я, Яромир Гулливер

После смерти Морозовой и сожжения Пустозерских узников последним оплотом сопротивления никонианству осталась главная святыня Русского Севера — Соловецкий монастырь. Там случилось неслыханное: в ответ на смиренные просьбы братии в мае 1668 года царским указом для приведения в повиновение мятежной обители была послана воинская команда стрельцов, затем подкрепление. Началась чудовищная по своему святотатству восьмилетняя осада монастыря, его блокада, обстрел из пушек и разгром. Ярости и жестокости мучителей не было границ. По списку нового, присланного из Москвы настоятеля, в живых значилось 14 иноков, замучено и растерзано более 500 иноков и бельцов. Земля и камни обагрились кровью страдальцев. Морская губа с запада была завалена телами убитых, заживо замороженных и казненных насельников. Многие тела болтались на виселицах и деревьях. Монастырские святыни были разграблены. Яромир был в числе выживших 14-ти. На долгие месяцы спустя он лишился слуха и почти речи.

Церковные реформы патриарха Никона начались в 1653 году. Именно они раскололи русское общество на два лагеря. И та, «новая» Русь, покорно принявшая никоновские новшества, вскоре должна была испытать на себе очередную волну экспериментов и оплевывания своей веры — духовный сын и продолжатель дела Никона — Петр I уже выкраивал для неё камзол по голландской выкройке и точил топор, чтобы обрубить ненавистную ему русскую бороду, за одно и головы несогласных. Среди болот, на балтийских ветрах, вычерченная по линейке и циркулю, вырастала новая столица, которая по замыслу должна была уничтожить всякое упоминание о прежней. Старая же Русь, вольнолюбивая и непокорная, снималась с мест, чтобы отправиться в своё многовековое странствие, взметнуться в небо гарями сжигаемых несогласных, таинственными Китежами скрыться в глубинах озёр. В пустыни и горы, на Север и в сибирские дали уходила сокровенная Русь.

Кто бы знал, какой запах гари витал тогда над Русью. Полистьев вдохнул его сполна, поперхнулся. Во многих деревнюшках гадали, иль нынче сжечься, иль уйти куда подальше в глухие раменские места, к кержакам в скиты, пусть в чужие земли, лишь бы отстать от царской власти. В безвременье черти из православных веревки вьют, а бесы владычат, и много чужого народу, хотящих скорых богатств, прикочевало вдруг в престольную, да все уселись в передний угол к самому пирогу. Вот и колокола сбросили с церквей, лишили русскую землю благодати, перелив на пушки, и бороды сбрили, и в чужие кафтаны обрядили, отняв у народа-простеца Христово обличье, не дав свобод вольно творить и работать. А кто норов высказывал, кто вздумал жить по заповеданному, как Аввакум, тому ноздри рвут, на огне нещадно коптят, гонят сквозь строй и, отняв всё нажитое имение и выжгя на лбу клеймо, ссылают в Сибири. «Да тут непременно надо было гореть, лишь бы не попасть в руки гонителей», — думали многие.

Заплутав в том мрачном «зазеркалье», Полистьву выпало встретиться и с Никоном. Внезапно, лицом к лицу. Тот был уже в опале, сослан под надзор в монастырь. Давно не мыт, в полуистлевшей одежде, под ней вериги, с крестом на цепи вокруг шеи.

— Что же ты натворил, душегуб? — не сдержался Яромир прямо в лицо.

— А мне до тебя дела нет, — спокойно отозвался Никон и поднял выцветшие слезящиеся глаза, — это я то душегубец? Кирилловские монахи прозвали меня живоядцем, хоть я никого не погублял.

— А как же речка Березовка на Тоболе? Их вопль до сих пор в ушах стоит. На Березовке-то тысяча семьсот православных кончили себя в огне. Не слыхал? Самоволкой сожглись, только чтобы в твой окаянный вертеп, вашу церковь, не ходить. Ой, Никон, не встречайся с ними Там. Больно злы они на тебя.