Я из огненной деревни

Они, как и многие, о ком мы рассказываем, уже не молодые «сиротами сошлись»: стали жить вместе после того, как убили их семьи. Но сын, но дочка – их счастье! – остались у неё, у него.

Каждую весну, как из перелёта, возвращаются старик и старуха в свой садик, на свой огород, под родную крышу Великих Прусов.

Хоть и вон какая страшная память под той крышей живёт – внезапно громом будит ночью, волком бросается под ноги, когда пойдёт человек по улице среди старых деревьев, около давних колодцев…

Прежде чем приехать к Марии Фёдоровне Кот – уже знакомой нам, – мы побывали у её младшей подруги в Копыле и записали то, что Мария Николаевна Нагорная рассказала нам в просторном и тихом помещении детской библиотеки, которой она заведует.

То, что происходило в Великих Прусах, две этих женщины видели, пережили каждая по-своему, Мария Фёдоровна в самом пекле была – всё время в деревне, Мария Николаевна – вместе с теми, кто прятался в недалёком лесу: вблизи видели, слышали, перестрадали то убийство деревни, соседей, семей. Память обеих женщин как-то особенно правдиво и жутко углубляет одна другую: как зеркала, поставленные одно напротив другого.

«…Ну, мой день, 26 сентября 1942 года, – говорит, вспоминает Мария Нагорная, – начался с того, что мама меня разбудила часов в семь утра и говорит:

– Беги скоренько до сестры и скажи, что немцы едут.

Первым же делом за своих хватаются. А её муж был в партизанах. Дети маленькие. Ну, я и побежала.

…У нас по соседству был один человек, Пупейка. Он теперь в Минске живёт, пенсионер. А тогда он жил в Прусах. Из нашей деревни было много интеллигенции – учителя, инженеры, врачи. И вот поприбегали назад в свою деревню, когда война началась. Его родители там жили, и он там жил в войну. И он намного выше стоял всех остальных нас, пруслян, понимал всё… По профессии он был экономист или бухгалтер, я уже хорошо не помню. Там у нас гараж стоял, за селом, дак он каждое утро выходил, влезал на вышку и просматривал территорию, околицу, – как там немцы, едут или не едут. А дорога эта, что из Тимкович до Копыля, хорошо просматривается. С той вышки.

Дак вот, в то утро, – рассказывали люди, – он влез на ту вышку, посмотрел и увидел большую переправу на этой дороге Тимковичи – Копыль. И видит, что между Прусами Великими и Малыми немцы окапываются уже. Он вернулся в село и эту тревогу всем передал. Немцы едут из-под Тимкович! Ещё ж надо было и говорить, откуда едут: чтоб знать, куда удирать. Прусляне были всегда начеку, потому что очень часто приходилось удирать. По той причине, что много было в партизанах. Почти из каждой хаты был кто-то в лесу. Люди боялись, особенно уже те, чьи были в партизанах…»

Копыль, дорога из Тимкович… Дальше, как писал Кузьма Чорны, в «говоре людей слыхать Несвиж, Слуцак». С этими местами связано языковое богатство крупнейшего белорусского прозаика, так же, как и богатство народных характеров в его романах, разнообразие типов крестьян – тяговитых, щедрых, скромных и сердечных… Такими особенно виделись они, когда война и фашизм разлучили писателя с родными местами. Повествуя о мужественных земляках-партизанах, которые сражаются с жестоким и беспощадным «железным зверем», тяжело больной Кузьма Чорны всё время жил в Москве мыслями и тревогами: а что там, а как оно там, где остались все его «прототипы» – его народ?

«Вчера ночью сообщили в сводке, что взяли Тимковичи, Великую Раевку, Жаволки, – читаем запись от 2 июля 1944 года в «Дневнике» Кузьмы Чорного, – родные мои места. Как моя душа рвётся туда! Она всегда там. Там живут все мои персонажи… Все дороги, пейзажи, деревья, хаты, человеческие натуры, о которых когда-нибудь писал. Говоря о Скипьёвском Перебродье, я думаю о Скипьёве около Тимкович, между лесами Скипьёвщиной и Лиходеевщиной, милое Малое Селище, красотой которого восхищалась моя мать-покойница».

Что только не пережили, чего только не повидали эти люди и эти места, особенно дорогие Кузьме Чорному, чего только не познали все наши деревни, посёлки, города – кому-то обязательно близкие, родные – за долгие, долгие ночи, что были, как день, от пожаров, и дни, что были чёрные от горя-беды!

Вон каким чёрным и долгим видится сентябрьский день Великих Прусов в памяти двух женщин со Слутчины.

Мария Нагорная.

«…Ну, я и побежала. Прибегаю туда, сразу не в хату, а в гумно. Отец мой молотил там, потому что у сестры ж некому. Молотил и собирался ехать сеять. Я прибежала туда и говорю:

– Папа, надо удирать!

Уже было достаточно сказать, что надо удирать, и люди собирались и удирали. Как я сказала, дак он сразу и бросил веять, закрыл гумно и со мною в хату. А сестра разжигает в печи: дрова положены и соломку подпихивает… Дети повставали уже. Как я только вбежала в хату, дак она говорит:

– Что, опять удирать?

Я говорю:

– Опять.

– Ну, – сказала она, – дак и беги додому, потому что нам ближе к лесу.