Я из огненной деревни

Глянула я – а ей сюда попало, в переносицу. Только захрапела. А другой, старшей – что вот эта, на фотографии – её и не услышала, как убили. Один прострочил и пошёл тому помогать, за печку. Я взяла так вот и глянула.

Женщина не даёт отодвинуть кровать, там дети её, а он бьёт её наганом по голове. А он кроватью толчёт тех детей, тех людей. Ведь не сразу же все скончались. Хрипят, стонут эти люди. Дети, те пищат, господи!..

Глянула я, а он заметил, что я живая. Дак он, что сделал: подошёл и ругнул меня хорошенько. Тут же надо мною. С наганом. Синий-синий наган! – вот я вижу, как огнём, огнём меня по лицу. Я лежу в детях своих, а он всё мне… порох этот… и пули всё – шух, шух – бьют. Стрелял, сколько уже ему хотелось, бил из того нагана. Потом за ногу меня и потянул по крови среди хаты, по крови, что люди там… Потянул, и сам уже посвистел, посвистел в хате и ушёл!

Вышел из хаты, а глинобитка эта была черепицею крыта, её трудно было поджечь. А в сенях тот дядька сено сложил, потому что не имел сарая. Дак он то сено поджигает. Поджигают сено и всё свистят там, говорят, и ругаются, и всяко…

А потом мой хлопец поднялся. Этот, что теперь поехал куда-то на курорт, говорил, – мой Жорж. Подал голос и идёт к порогу. Я думаю: може, это обратно тот немец? Я уже не гляжу, лежу в этой крови… Потом слышу: шлёпает, пошёл к порогу… Дай же я погляжу, кто там шлёпает. Глянула, а это ж мой хлопец! Дак я говорю:

– Жоржик, куда же ты, дитятко моё?

А он говорит:

– Мама, а вы живые? Хотел – нехай и меня!..

– Живая, дитя моё… Иди, дитятко, ложись на это самое место. Може, оно счастливое, може, мы и останемся.

Он пришёл и лёг на том месте, где лежал. Може, через минутку… услышали всё ж таки они! Влетает один в хату. И кричит:

– Поднимайсь!

Три раза крикнул так, но он нас не поворачивал. А там люди хрипят, доходят… Ну, невозможно терпеть! Побегал, и в печь, и под печь глянул, шкафчик стоял – и в шкафчик поглядел… Гранату под печь кинул… Посвистел, посвистел и ушёл…»[74]

Мария Нагорная.

«…Стало уже вечереть, солнце садиться начало… Не зашло ещё, но уже село. Ну, мужчины, решили: «Пошли!» Посмотреть, что там делается. Собралось несколько человек. И я пошла с ними: отец же пошёл, дак и я пошла с ними. Выходим на самый уже край, а тут буквально метров за десять – немцы… Зажгли спичку – прикуривали, что ли. Ещё не темно было, но в лесу сумерки. И мы тогда снова как бросились назад – врассыпную бросились, кто куда. Одни мы, свои, втроём остались: отец, мать и я. И потеряли этого племянника даже моего.

Вопрос: – А немцы стреляли по вас?

– Стреляли. Они ж в лес боялись идти, а думали, что, може, это партизаны. Но они за нами не побежали, а только обстреляли. А мы спрятались и сидим, да уже одни, никого больше не нашли. Уже и хорошо стемнело, уже и зарево стало гореть. И столько страху, такой треск почему-то, что нам всё кажется: кто-то едет на железном ходу… А никто не едет. Оказалось, что это горят дома, от черепицы…»

Мария Кот.

«…А они там жгли, сколько им хотелось, и зажгли всё-таки, крыша всё-таки загорелась, хоть и черепицею крыта. А сами ушли. Сгорело это дерево, что под черепицей было, и упала эта крыша… Так этот мой хлопец говорит:

– Мама, а мы сгорим…

А стекла нема в окнах, одни рамы. Повыбивали. А я говорю:

– Ну, куда ж мы денемся? Они ж всё ещё свистят. Ещё стоят поодаль, им там можно ещё стоять. Потом сгорела эта крыша, упала, а мы лежим. И не слышно, что они кричали или свистели около этой глинобитки. А потолок это – тресь, тресь, трещит… Ну, что ж, думаю, не убили, то покалечит, как упадёт, и кончено будет. Встала я и говорю:

– Ну, теперь утекаем! Утекаем, вылазим!

Поднялась я с этой земли, а так вот кровать стояла под окном. Я это стукнула в ту раму и гляжу. Слышим, что где-то кричат, стреляют, люди пищат… И так, и так! А около нас нема никого, тишина.

– Утекаем теперь!

Жора вылез, а я схватила младшую, ей было девять лет… Взяла, поднесла на эту кровать, положила, сама перелезла через неё… Горит и на ней платье, и на мне горит… Вытаскиваю эту девочку. Замчала в ту яму, где там глинобитку делали, положила… И опять же лезу по тому самому огню – за старшей… Это ж, думаю: как упадёт потолок – дак уже сгорит! Мало что поубивали, а то ж ещё и сгорит!.. Влезла я обратно, вскарабкалась в это окно. Достала старшую. Она была рослая, не такая малая, как я. Дочка! Ей тогда было уже годов семнадцать… Потянула, подняла. Так оно такое молодое, мя-ягкое! Ещё тёплое дитя, колышется – я ж её не подниму! А всё ж таки набралась силы такой, что подняла. Подтянула её до кровати, потом на кровать, на подоконник, сама через неё – и снова стянула. Говорю:

– Жоржик, помоги ты мне её…

Говорит:

– Не помогу, мама, я раненый. Я ж вам ничего не помогу.

Я её затянула в ямку да – листьями… Лопухи там такие разрослись осенью… Прикрыла я их, минуточку передохнула. И мне так страшно там – невозможно! А уже так смеркалось. Уже было погорело: там они раньше подожгли…

– Теперь, говорю, утекаем!..