Я из огненной деревни

А отец… Такое нервное потрясение у него, лежит, трясётся. Больной. А мать пошла в Прусы, и с нею пошла ещё племянница, моя двоюродная сестра. Чтоб уже смелей. Она из другого села, из Огородников. Приходят они туда, а немцы снова приехали, побыли в воскресенье, а теперь и во вторник приехали. Всё вывозили, что могли вывезти. Немцы снова! И им некуда деваться, они кинулись к лесу, добежали под гору, а там люпин, чья-то полоска. Тогда ж полоски были, подавали полоски людям всем. Дак они в тот люпин и спрятались. А под вечер немцы уехали.

Приехали партизаны – собирать эти кости, где что осталось. Мама рассказывает, что один такой, Янковский, считал, считал людей… Где тут сосчитаешь, если все пораспадались, одни косточки… Он только сказал: запомните, кто живой останется, что в этой могиле пятьсот человек. Это кого собрали, а кроме того похоронили, кто где кого нашёл.

И наших: выкопали в саду яму и всех уже закопали – сестру, и двое её детей, и тётка ещё, она жила у неё… Ольга звали, Гулицкая. Так она рассказала то. Приходят. Одна она в хате. Стреляют. Упала.

– Упала, – говорит она, – и лежу, а чувствую, что только прострелена, не мёртвая, живая… Гляжу в окно. А хата ещё не слышно, чтоб горела. Где ж они поворачиваются? Гляжу в окно… Ещё посмотрела в зеркало – страшная, вся в крови… Снова легла на то самое место.

А в её хату загнали еще двух хлопцев, прусских, с улицы загнали в хату. Её в зале били, а их уже на кухне. Так уже страшно они кончались, хрипели. Може, что молодые? А потом заходят и к ней в залу. Може, хотели поиздеваться… За ногу её потянули в огонь. Пока что горит только хлев. Дак они решили именно теперь, в эту минуту кинуть её в огонь. За ногу и потянули, говорит. Голова болтается. Всё, говорит, стараюсь, чтоб тем боком, где не ранена. Ведь у неё была прострелена шея и голова так вот… Приволокли к хлеву. Близко ж не подойдут, огонь же – это не костёр. Раскачали, один за руку, другой за ногу – и туда. И всё-таки в огонь её не докинули. Рядом она упала. А за дымом им не видать. Пообожглась она. Но отползла в огород, в картошку, на себя земли, сего-того, и так вот осталась жить… Годов десять, как она померла. В Минске. А сын её живёт, работает на тракторном.

Вопрос: – А сын был тогда с нею?

Дети поутекали. Ведь утекали так, как кто мог – дети себе, родители себе. Такая паника была. И к Степурам утекали, и к Скипьёву, только к Малым Прусам не утекали: думали, что – немцы с одной стороны идут. А они со всех четырёх сторон окружили. Потому что там не просматривалось: то кусты, то… Кто куда утекал, то всех и половили. В руки им прибежали. Был один выход – в лес. Почему? Потому что они лес окружили не от села, а дальше, лесок остался в оцеплении.

Мало там людей, нас спряталось… Теперь у нас в Прусах не прусляне, а все наезжие…»

Память людей, которая записана на белых среди чёрного поля плитах близ Великих Прусов; огненная память войны, что собрана в этой книге; память народная обо всём, что принесла и оставила на земле и в людях война, – это и мука, и тревога, но и надежда на то, что наконец на пропитавшейся кровью и слезами «от коры до центра» (Ф. Достоевский) планете мир не будет всего только подготовкой к новой «кровавой бане».

Не могу… не умею…

И ужас, и скорбь вдруг возвращались из дали военных лет, и женщина как-то сжималась, умолкала или плакала…

У одних мы просили прощения и ещё раз исподволь возвращали их к необходимости рассказать.

А иных не осмеливались больше беспокоить – это старых, немощных.

Таких с лучаев было немало.

Не меньше случалось и такого, что и старуха, и которая помоложе говорила по скромности меньше, чем могла бы, а то и в самом деле не умела. Одна даже с этого начала:

– Кабы это умел да всё ловко рассказал!..

Однако и в этих «немощных» да «неумелых» коротеньких рассказах есть то, что таит в себе большое, глубокое жизненное содержание…

Ефросинья Егоровна Макеева, 94 года. Ровное Шумилинского района Витебской области.

Её как раз забирали из участковой больницы в Козьмах. Пришёл колхозный «газик» – за нею и за молоденькой мамой; старушку белые сестры и санитарки вывели под руки, а молодой подали в машину «конверт» с её первенцем.

По совету врача, мы не тревожили бабусю здесь, решив заехать к ней домой, попозже.

Часа через три, побывав в других деревнях, мы заехали в Ровное. Ефросинья Егоровна сидела на солнышке перед хатой, а около ног её попискивала, поклёвывала стайка цыплят.

Вот весь её рассказ:

«…Забрали всех, выгнали из хаты нас, погнали туда за Дрожаки, в лес. Прямо на мины, всей деревней. А потом – в пуню. Семьи уже выбирали партизанские. И моего взяли хозяина и повели. Ну, я слышу, что уже выстрелили недалеко. Дак я крикнула, а мне по голове (плачет) как дал плетью. Казак.

А потом домой отправили. Только по одному из каждой семьи застрелили. Разули нас всех, всё побрали у нас.

Пришли домой – ни ложки, ни котелка, ничего нет, управляйся, баба, как хочешь…