Я из огненной деревни

Там забора кусочек было и картофляник, – проползли мы ползком туда уже. А слышно – около нас людей нема, – а там пищат, кричат! Господи! Кому руки повыкручивали да ноги… Этой Вольке Ворчаковой, как мы говорим, дак ей содрали всю кожу – ну, как калошу! Да руку выкрутили – так мучили…

А мы утекали. Я ещё этак руками разгребла в бороздах картофляника землю, положила хлопца, этого Жоржа, под испод, а сама к нему на ноги, как-то голову положила, и полегли мы… Немного полежали, и так идёт машина к этой глинобитке… Нельзя же проехать по селу, горит, дак они шли около этой глинобитки. Ехали. Да уже темно. Открыли борта и пошли с батарейками искать, где кто что выносил. Несут и всё – швырь в кузов, а мы лежим… А свиньи, беда на них, чувствуют, что мы лежим, да всё – рюх, рюх… Лежу и думаю: если заметят да подойдут – убьют!.. Посветили батарейками, ну не дальше, как вот до стола, но нас не заметили. Пособирали, сколько им чего надо, и уехали…»

Мария Нагорная.

«…В полночь мы вышли. Старшие, они ж волнуются и за скотину, что там оставили, коровы не доены целый день, это ж тоже нехорошо. Пошли. Входим в село. Ничего, тихо. Дошли до своего двора, где горит хата. Корова тоже на своём участке: и скотина чувствует опасность. В огороде стоит. Мать хотела подоить её. А тут бегут люди снова. Ещё ж не знаем мы, что побили людей… Бегут люди из села, те, что оказались там раньше… И один, Березовский, говорит:

– На чёрта вам те коровы! Немцы ж ещё в селе, а вы тут с коровами!..

Снова мы бросаем всё и бежим в лес. В этом конце от леса немцев не было, а в том – были.

И вот тогда в лес прибежал Ковальчук. Он был там, в деревне, когда убивали, и он многое рассказал. Не всё, но что он видел. Он не знал, что уже всех побили, а думал, что только некоторых…»

Мария Кот.

«…И так я уже обессилела, что ничего не могу. В голове шумит – ничего не слышу… А потом слышу уже – крик, плач… Это уже кто остался где да вышел поглядеть на трупы… Плакали люди. Кто из лесу пришёл… Ночь. Это как они уже уехали. Лежим мы, ведь кто его знает, чего они плачут… Потом хотела я подняться, но шаталась, шаталась… Возьму и упаду. Этот хлопец видит, что я не встану – он меня за руку, поднял, я постояла, прошли мы немного, може, шагов десять, я снова упала. Упала, он меня поднял, и говорю уже:

– Доведи ты меня.

А уже глаза послипались землёй и кровью, а я не вижу ничего, так позамазывала уже, как разгребала землю… Он меня перевёл через улицу: там ровок есть, дак промыть хоть глаза, чтоб видела, куда идти. Вот я промыла эти глаза уже, промыла, а всё в крови, вся одежа на мне в крови. Он меня довёл к тому ровку… Дак уже ж утекают люди. Бежит Волька Удовинева, что ходила, всё партизанам из Минска доставляла… С сестрою своей Маней. Дак они:

– Тётечка, милая!..

Дак я говорю, что нас из семьи только двое осталось, да и то раненый Жорж.

– Перевяжите его.

А чем же я, когда у меня всё в крови. И говорят они – тётя, утекайте, потому что в Прусках[75], говорили, у Свентоховского, что будут опять приезжать!

А тут стоит из Прусок дядька, родственник наш, – прибежали уже меня глядеть… А невестку мою уже свиньи едят, обгрызли… А моя одна родственница говорит:

– Пойдём, перенесём её куда-нибудь в яму…»

Мария Нагорная.

«…Дождались мы утра. Стало виднеть. Люди все потихоньку, потихоньку собираются на край и выходят из лесу. Утром их, немцев, не стало. Выехали. Набрали, что им надо, скотину и где какое добро у людей, и уехали.

Выходим мы на выгон, а тут и партизаны явились. Двое. Видать, в разведку. На конях… А ещё не знают всей трагедии, что всех это людей побили.

Теперь уже кинулись все в село, на свои участки – кто где есть живой или нема. Помню, что идём и встречаем своего племянника, внука материна. Бежит он. Оказывается, побыл уже на своём участке. Плачет… (Плачет.) Побежали мы туда. Правда, лежит на улице… Обгоревшая такая… Люди обгорелые такие, страшные! Нельзя рассказать, не видевши…

Ну, и всё. Осталось в селе четыре хаты. И два-три гумна, може, не больше.

Партизаны – когда появились – сказали, что опасно тут, надо и остальным прятаться. Так оно и получилось, мы ушли. Ни коней, ни коров. Пешком пошли мы до Рудного, через речку…

Была у нас такая женщина, Нюша Сологубова. Молодая, одна, мать-одиночка, с девочкой маленькой. Она была ещё живая. И вот рассказывают, что каким-то чудом остался один клуб. Хата просто была такая. Нюша была раненая, просила очень пить, дак кто-то из людей занесли её в этот клуб. Ведь не думали, что немцы приедут снова допаливать. И вот они приехали. И дитятко было тоже живое. Кинули это дитя в колодезь… А её самую кололи – страшно! И зажгли уже хату…

А мы в Рудном поле, под стогом живём. А потом мама говорит, что надо как-то в Прусы добираться – там же люди валяются. И дочка её.

– Пойду я, – говорит.