Я к вам пришел!

Когда выдавалась на нашем участке минута-другая затишья, Нечипуренко из щепы, веточек, моха раздувал небольшой костерок и ставил на него жестяную консервную банку с водой, чтобы попить кипяточку, погреться им. А если удавалось когда не съесть утром целиком всю пайку, то и пожевать хлебушка.

Только настраивал костерок Нечипуренко, как, точно из-под земли, являлся Сабиров. Нечипуренко, колдовавший над костерком, при виде Сабирова с места не двигался, не выказывал беспокойства, он ждал, когда закипит вода, но из-под мохнатых бровей зорко следил за каждым движением десятника.

Сабиров подскакивал с крюком:

- Гасай костер! Кому сказал - И норовил сапогом костерок разбросать, но главное - скинуть банку. Однако, с какой бы стороны он к костру ни подскакивал, всегда натыкался на твердую руку-граблю Нечипуренки.

-Что? Умный, билят?! - взрывался Сабиров. - Я тебе, билят, покажу- умный! Шибко граманный, билят!

- Чого ты, юрка, шумишь, шебутисся? - пытался погасить конфликт Нечипур. - Совесть в тэбэ е?

- Шибко умный, билят! - распалялся Сабиров. - Шибко граманный! Я тебе покажу, билят, умный. Ты будешь у меня, билят, граманный!

- Шо ты мэнэ усе лякаешь? Ты мэнэ, юрка, не лякай, - выговаривал Нечипуренко, одновременно защищая свой костерок. - Ты мэнэ не лякай! Бо я вже ляканый!

Иногда Степан успевал снять с костра закипевшую банку своими черными омозолевшими пальцами и уносил ее подальше, к опрокинутой вагонетке. Иногда горному мастеру, товарищу Сабирову удавалось банку с костра сбить и костерок затоптать. Тогда его пестрые русско-узбекские ругательства звучали победно и торжествующе. И долго еще потом замирали вдали.

Так продолжалось до зимы 1939-1940 годов, когда Сабирова перевели на соседний участок начальником смены.

Я называл тогда эти схватки, эти турниры беседой двух представителей - народа и власти.

Нечипуренко на мои остроты не реагировал. Посмеивался только Александр Иванович Ковинька, украинский сатирик и юморист. Он был во второй паре откатчиков. Осторожно посмеивался Ковинька, опасливо оглядываясь по сторонам - нет ли свидетелей поблизости, не дай бог!

- Ох! - говорил он, поеживаясь от страха и удовольствия, - Ох, ме-ди-цинь-ска ма-лю-точ-ка! Опасны тые шуточки. Чрез-вы-чай-но о-пас-ны!

Он говорил медленно, растягивая слова по слогам. И его большой рот складывался в тонкую полоску, обретая скорбное выражение.

КРИОГЕНЕ3

Прораб Иван Иванович Мисюра, договорник встречал лицом к лицу свою первую колымскую зиму, которая весьма своенравна и требует к себе уважительного отношения.

Аборигенам Крайнего Севера, обладая собственной метеорологией, идущей из каменного века, и то не строят свои отношения с Природой на "ты". Аргонавты же, прибывшие к золотому руну под конвоем, от которых даже температура наружного воздуха, да и помещений, держалась в тайне, - искали и находили свои ориентиры в этом царстве стужи и снега. Так например, при температуре ниже сорока градусов по Цельсию во время дыхания, а вернее - при выдохе появляется нежный, но явственный звенящий шелест. Это выдыхаемый пар превращается в льдинки, а льдинки звенят, ударяя друг друга. При температуре близкой к минус пятидесяти и ниже образуется плотный туман, в котором иногда и на вытянутую руку предметы трудно различимы. В сильные морозы на лету замерзает плевок. Нам, встречавшим на Колыме не первую зиму, все это было известно, даваясь горькой наукой.

Иван же Иванович Мисюра, родившийся на Донбассе и оттуда завербовавшийся на три года, ничего этого не знал. Он открывал Север заново. В лагере его так и называли - "открыватель". Основания для этого были. На нашем участке имелись места с торфами большой мощности, в пять и более метров. Торфа - это пустая порода, прикрывающая собой золотоносный слой. Золото мыли летом, зимой вскрывали торфа и вывозили в отвал, готовя золотоносные пески к промывке. Мы били под экскаватор вертикальные бурки. С одной стороны наш полигон обрывался у прошлогодней выработки, глубина которой местами была более шести метров. Обходя нашу бригаду, прораб часто останавливался у края обрыва и писал вниз. Струя, замерзала на лету, внизу со звоном разбивалась о камни. И звон этот был различен по звуку и тону в зависимости от высоты падения, от характера струи. Все это Ивана Ивановича потрясало, лихорадило его воображение. Он вынимал из кармана полушубка блокнотик и что-то туда заносил, держа в зубах овчинную рукавицу. Иногда возьмет и плюнет вниз с обрыва и быстро считает: раз, два, три..., пока на лету замерзший плевок не стукнется о подошву карьера. Пытливый ум толкал его на все новые и новые опыты.