Я к вам пришел!

Бытовики и уголовники раз и навсегда отвергли этот вид современного транспорта и возили пески к промывочному прибору на сравнительно легких деревянных тачках, сколоченных лагерными мастерами в приисковом стройцехе по своему разумению. А железные тачки намертво закрепились за "племянниками Троцкого", как называли политзаключенных блатные, а глядя на них и работники лагеря.

Огромный костистый сутуловатый Смоллер безропотно катал свою чудо-тачку вверх и вниз по разбитому дощатому трапу. Немногословный от природы, плохо говоривший по-русски, Смоллер вовсе умолк, еще больше ссутулился, посерел и обмяк. В его васильковых глазах поселился голодный огонь и определил их постоянное выражение. Мышцы его громадного тела таяли быстро, оставляя широкий костяк обтянутым грязной и нездоровой кожей. Если люди среднего роста и веса, на которых, очевидно, был рассчитан гулаговский рацион, голодали, Смоллеру не хватило бы суточного рациона даже на завтрак. В немногие часы, отведенные отдыху, он околачивался возле лагерной кухни в поисках побочной работы за котловые оскребки и ополоски или рылся на помойке в отбросах.

Уже к середине первой зимы Смоллер угодил в стационар, в барак пеллагрозников или доходяг, иными словами. А выйдя оттуда, попал в "слабосиловку ", которую использовали на внутренних подсобных работах.

Нужно сказать, что прииск, возникший в 1936 году среди дремучей тайги по законам "золотой лихорадки", к 1938 году вырубил на много километров вокруг все деревья большие и малые на постройку приискового поселка - вольного стана, для гигантского лагеря, для нужд производства, для казарм ВОХР - военизированной охраны и, естественно, на дрова, поскольку бараки, собранные из накатника и брезентовые палатки лагерной зоны отопить было весьма непросто. И лагерная частушка: "Колыма ты Колыма, - чудная планета: двенадцать месяцев зима, остальные - лето!", если и вызывала улыбку, то далеко не у всех. На месте вырубленного леса вскоре стали выкорчевывать пни, которые тоже были сожжены в короткое время. И последним энергетическим ресурсом, как теперь говорят, оставался лишь кедровый стланик, плодоносящий кустарник, единственное хвойное вечнозеленое растение в этих широтах. На зиму мощные ветки стланика прижимаются плотно к земле, как бы стелятся и до весны, а вернее до лета остаются под снегом, под его защитой. Поэтому стланик старались заготавливать летом, а вывозить зимой по снегу на санках, по твердому насту.

Для заготовки стланика и доставки его использовали слабосиловку, поскольку работа эта считалась нетрудной. В специально изготовленные деревянные сани впрягались четверо заключенных с помощью бурлацких веревочных лямок и отправлялись на сопку, чаще всего, без конвоя под ответственность сытого бригадира. Да и побег с Колымы, практически, был делом бессмысленным. За многие годы я не помню ни одного побега из лагеря, завершенного благополучно.

Дрова для лагеря, баня, прачечная, дезокамера, ремонт обуви и одежды, их выдача и замена, уборка бараков, территории и очистка сортиров - все это было сферой деятельности и забот лагстаросты или ротного, где как. А если в лагере были тот и другой, обязанности между ними делились.

На Верхнем Ат-Уряхе в те годы со страхом и уважением произносилось имя Николая Федоровича Хорунжего уроженца станицы Невинномысской, осужденного за изнасилование к пяти годам лишения свободы без последующего поражения в избирательных правах. Три года из пяти он уже отсидел. Его профессия, род занятий до заключения были подернуты дымкой.

Хорунжий был сухощав и подобран, ходил неторопливо, с достоинством.

Был подчеркнуто вежлив и обходителен, любил иностранные слова и ученые выражения. Никогда не кричал, а матерился и вовсе вполголоса, но очень искусно и красочно.

Кто-нибудь на разводе, например, заявлял ему о прохудившемся валенке. Николай Федорович внимательно осматривал злополучный валенок, затем так же внимательно изучал лицо жалобщика.

- Где же вы были вчера? Почему заявляете на разводе? - спрашивал он деликатно. Распоряжался развод не задерживать, галантно, как гусар даму сердца, брал соискателя целого валенка под руку и не спеша уводил его в дебри лагпункта. Так молча вел он его до самой своей кладовой.

- Как вас зовут? - войдя в кладовую, осведомился Хорунжий. - Иван Петрович - хорошее имя, - замечал он. - Чем вы, Иван Петрович, занимались на воле?

- Играл на виолончели, - поперхнувшись словом произносил Иван Петрович.

- Это что, такая большая скрипка? - спрашивал ротный.

- Да, - потупясь отвечал Иван Петрович, сознавая всю неполноценность, ущербность своей профессии.

- И что же вы играли на большой скрипке, - допытывался Хорунжий. - Мендельсона, Рубинштейна, Абрамовича, Ципаровича?

Иван Петрович молчал.

- Не хотите говорить со мной за искусство! - вздыхал Хорунжий. - И откуда у вас такое высокомерие! - сокрушенно покачивал он головой.

- Ну снимайте ваш валенок. Иван Петрович снимал с ноги худой валенок, ставил разутую ногу на обутую, так как кладовая не отапливалась, и отдавал валенок ротному.