Я к вам пришел!

 Своей бани второй лагпункт не имел. Холод в бараках заставлял спать не раздеваясь: в обуви, в бушлатах и шапках. Поголовная вшивость являла собой настоящее бедствие и отражалась не в последнюю очередь на производительности труда. Нередко на утреннем разводе кого-нибудь недосчитывались и находили потом на нарах уже окоченевший труп.

 На этот лагпункт фельдшером послали меня. То была моя первая самостоятельная медицинская работа. К середине зимы у нас сменился начальник лагеря. И все мы это сразу почувствовали. Новый начальник, старший лейтенант Абрикосов был вездесущ. Распоясавшаяся лагобслуга насторожилась и притихла. Начались замены.

 Старший лейтенант Абрикосов был человеком сдержанным, немногословным, толковым и, я бы сказал, человечным, насколько это было возможным в тех условиях. Он был весьма не похож на представителей лагерной администрации, каких мне до этого довелось видеть.

 Он жил на центральной усадьбе прииска, но с раннего утра, до развода и до позднего вечера находил для себя работу в зоне лагпункта. Он усилил контроль за лагерной кухней, увеличил число дрововозов, снабжавших лагерь дровами, удвоил число людей на ремонте одежды и обуви. Установил контакт с медпунктом и сам заявил, что истощенным и слабым в сильные морозы надо давать освобождение от работы. А такая установка начальника лагеря - явление из ряда вон выходящее, неправдоподобное.

 В лагере говорили, что наш начальник родной брат известного киноактера Андрея Абрикосова. Все мы, бывшие кинозрители легко могли убедиться в удивительном сходстве этих двух Абрикосовых.

Наш новый начальник был столь атипичным явлением в лагерной службе, что мы за него очень боялись и по всему опыту и укладу понимали, что такой человек здесь случаен и долго оставаться на этой работе не может.

 Была середина зимы. Морозы стояли лютые. Я уже говорил о поголовной вшивости, явлении тягостном и грозном. Надо было принимать какие-то срочные меры. И наш начальник занялся этим лично. Он раздобыл где-то походный воинский фургон-дезокамеру и доставил ее на лагпункт. Дезокамера жаро-формалиновая отапливалась дровами, хотя рассчитана была на уголь. Формалина же в ближайшей округе не сыскалось.

 Было решено начать обработку побарачно и побригадно. Были мобилизованы все способные стричь под машинку и брить. Сколь тщательно бреют, Абрикосов проверял сам. Требовал, чтобы кроме ресниц и бровей ни одного волоса на теле не оставалось.

 Мы установили дезокамеру между бараками и стали топить. Когда приборы, если им верить, показали нужные характеристики, мы заложили первую партию одежды и засекли время. Вынутые после прожарки вещи оказались сырыми, а насекомые - невредимыми. Операция "Вошь" была рассчитана таким образом, чтобы к утру закончить обработку нескольких бригад дневной смены. Поэтому дезинсекция проводилась с вечера.

 Мы раскочегарили топку до возможного предела и прожарку повторили. Ничего не изменилось - насекомые оставались живыми, а одежда сырой. Положение становилось критическим. Вывести на участок работяг во влажной одежде в сорокапятиградусный мороз - значило их погубить. Это каждому было понятно. Все наши усилия и ухищрения не давали нужного результата. Абрикосов трудился вместе с нами. Я имею в виду себя, как представителя санчасти и дневальных бараков, мобилизованных на это мероприятие.

 Была полночь - разводящий менял караульных на вышках. - Ну, что будем делать? - спросил меня Абрикосов, теряя терпение. Я возился с очередной кучей одежды, только что вынутой из дезокамеры. Я расстелил на снегу телогрейку после прожарки и рассматривал швы, наклонившись над ней. Вдруг я заметил как на угольно-черном фоне влажной одежды появилось сразу два-три белых округлых пятнышка. Потом еще и еще. Они "зажигались" как звезды на небе. Я наклонился ниже. Никаких сомнений, то были вши. Они размораживались и вздувались. Живая серая вошь, замерзая меняла окраску - делалась белой. Я стоял пораженный этим открытием.

- Что ты молчишь? - переспросил Абрикосов.

- Я, кажется, нашел, - сказал я не совсем уверенно, - нашел, что делать со вшами. Я взял из кучи темную рубашку, вывернул ее наизнанку и положил на снег. Через две-три минуты вдоль швов стали "зажигаться" белые звездочки. Абрикосов выхватил у меня из рук рубаху и поднес ее к лампочке, висевшей над топкой. Я последовал за ним.

 - Лопаются родимые! - сказал он взволнованно. - Найди ветку стланика.

 Возле топки на снегу я без труда нашел веточку кедрача и подал ее начальнику. Абрикосов провел ею несколько раз по рубахе.

 - Осыпаются, как осенние листья, - засмеялся начальник. Я услышал живой, радостный смех. Я не верил своим ушам. Я был убежден, что Абрикосов не способен смеяться, не умеет. Он повернулся ко мне, хлопнул по плечу и сказал:

 - Ах ты, мой дорогой! Давай расстилать на снегу. И к чертовой матери дезокамеру.

 Дело быстро пошло на лад.

 - Куришь? - спросил меня Абрикосов.

 - Курю, - ответил я.