Я к вам пришел!

— Ну вот вам, пожалуйста! Дайте мне его. Три рудника, обогатительная фабрика — ни хирурга, ни хирургического фельдшера. Один Маламатиди от лагеря остался, забрать могут в любой день. А Лесняка я знаю, в рекомендации не нуждается. В самом деле!

Волков поднял на меня глаза:

— Поедете на УЗРК? По вольной сети. И работа по вашему профилю. А? Вот знакомлю — зав. врачебным участком — Ленивцев Григорий Михайлович.

Я повернулся к Ленивцеву. Он таращил на меня круглые голубые глаза и весело улыбался. Очень похож был на бравого солдата Швейка. Я, входя еще, подумал об этом.

— И я вас знаю, — сказал я, глядя на «Швейка». — Слыхал.

— Жить будешь со мной. У меня комната большая и дневальный есть, Афанасий звать. Давай!

— Поеду, — сказал я, повернувшись к Волкову.

— Пишу назначение, — пророкотал он. Ленивцев сиял во все лицо. Он пригладил слипшиеся от шапки русые волосы.

— Приходи к двум к санотделу. Я аптеку получу и подъеду. Стан-Утиный, знаешь? От Спорного через перевал час езды.

«Здравствуйте, пожалуйста!»

Стан-Утиный расположен на двух пологих буграх. Справа при въезде — вольный поселок, слева — через отработанный приисковый забой по речке Утиной - бывший лагерь. Теперь лагерные бараки занимали латыши и очень немного западных украинцев — так называемый спецконтингент, люди в основном молодые. На многих была еще темно-зеленая форма вермахта из жидкого полусукна. И форма эта вызывала недоброе чувство.

Да, то не был лагерь. И тем не менее меня обманули. Эти люди свободными не были. Два раза в месяц они ходили на отметку в спецкомендатуру. Выезд и отлучка с Утинки были им запрещены и уголовно наказуемы. Работали они в основном на рудниках и обогатительной фабрике с ртутным извлечением золота. Именно они были здесь главной неквалифицированной рабочей силой.

Жили латыши в лагерных бараках без какого-либо переоборудования, улучшения, благоустройства.

Питание «спецов» было организованным. На руки им выдавались талоны в столовую на трехразовое питание. Стоимость питания высчитывалась из заработка, равно как и за «коммунальные услуги».

Медицинское обслуживание, амбулаторное и больничное, было бесплатным. Та же лагерная амбулатория, та же лагерная больница. Даже в больнице этой оставался еще один заключенный фельдшер — з/к Маламатиди Георгий Петрович, числившийся за ближайшим усть-утинским лагерем. Вольных фельдшеров не было до моего приезда.

Маламатиди был хирургическим фельдшером лагерной больницы. С моим приездом он перешел в терапевтическое отделение. С этим очень немолодым, милым, деликатным человеком мы сразу поладили и подружились. Георгий Петрович жил при больнице и питался из больничного котла. Его дежурство, как и в лагере, было круглосуточным, впрочем, и у меня тоже.

В терапии преобладали пневмоники. Все та же крупозная пневмония с классическим течением. Георгию Петровичу дел было по горло. Мы помогали друг другу. Врач-терапевт на УЗРК был один — все тот же доктор Ленивцев. Утром и вечером до начала рабочих смен он проводил амбулаторный прием, а после утреннего приема делал обход в больнице. Можно сказать, что больница практически была на мне и Георгии Петровиче. Лишь ранней весной 1946 года на Утинку прислали хирурга, только что закончившего свой срок. Мне стало полегче, поменьше ответственности.

Вольное население было менее однородно, чем спецконтингент. «Вольняшки» делились на договорников (они были в меньшинстве) и бывших зэка. Но и бывшие зэка, в свою очередь, делились на «контриков», бытовиков и уголовников. В этой группе преобладали «контрики», именно на них держались производство и быт.

Латышам было трудно во многих смыслах. Спецконтингент был формированием подвижным, УЗРК являлся для него чем-то вроде пропускника-фильтра. НКВД неустанно трудилось. Кого-то судили и перемещали в лагерь, кого-то в КТР — лагерь каторжный, кто-то уходил в никуда, и считанные единицы выходили на «волю» подчистую.

Суровая зима, ветхая одежда, холодные лагерные бараки, убогое послевоенное питание. Уже кончились американские поставки, из которых кое-что перепадало и лагерю: белый хлеб, свиная тушенка, жир по «фамилии» лярд. После деревянных башмаков и веревочных лаптей — добротные солдатские ботинки на толстой кожаной подошве, солдатские одеяла. Все это прекратилось разом. И мы перешли на подножный корм, появился черняшка с примесью шрота.

Латышам было особенно худо. Повара, получавшие на них продукты, крали добрую половину, да и по дороге к поварам кое-что терялось. Бедственное положение латышей значительно усугублялось незнанием русского языка. Трудно было им и трудно было нам, призванным их лечить, оказывать им помощь.

Нелегко запоминались имена и фамилии: Зарини и Зариньши, Калнини и Калниньши, Берзини и Берзиньши, Озолсы и Озолиньши; Яны, Янисы, Иварсы, Гунарсы, Марисы, Андрисы, Арвиды...

Вспоминаю амбулаторные приемы Ленивцева или больничные обходы. Вот сидит он на краю кровати больного, щупает живот и при каждом нажатии спрашивает: «Сапрут — не сапрут?»