Я к вам пришел!

Ленивцев скептически отнесся к моей находке, но возражений не высказал. Горя от нетерпения, на следующий день после обхода в больнице и перевязок я взял с собой одного из более активных и толковых дневальных и пошел с ним в «амбуланс». Мы набрали и принесли в барак ведро пиретрума и вдвоем (бригада работала в дневную смену), лазая по нарам, густо обсыпали порошком балки, стропила, стойки, нары, мне сейчас кажется, что и потолок, и стены.

Мы вышли из барака, пошатываясь, на свежий воздух, чтобы отдышаться и отряхнуться. Пиретрум ел глаза, и зудела потная кожа на открытых участках. Мы пошли в больницу, где имелась возможность обмыться. Мензурка спирта, которую я поднес своему соратнику, вызвала у него умиление и большую радость. Прощаясь, я сказал ему:

— Вернется с работы бригадир, не разрешай сметать с нар порошок

С утра следующего дня обычный распорядок больницы был явно нарушен. Сразу после подъема, когда бригады уже шли на завтрак, я мчался в экспериментальный барак поглядеть на плоды наших усилий. Дневальный стоял на улице и, похоже, ждал меня. Дверь барака была настежь открыта. Мы вошли в барак. То, что я не сразу увидел в слабо освещенном бараке, потрясло меня. Весь плохо сколоченный, грязный дощатый пол был сплошь покрыт ровным, тускло блестевшим коричневым налетом. Не видно было щелей. Когда я сделал первый шаг, почувствовал, что мой ботинок погружается во что-то, оказывающее сопротивление. На толщину подошвы, во всяком случае. Дневальный барака смотрел на меня, как на союзника, глазами победителя.

Весть о столь нерядовом событии вихрем облетела Стан. К бараку шли и бежали люди, чтобы поглазеть на чудо или опровергнуть бредовые слухи. Шли, как в цирк, зоопарк или кунсткамеру. «Вот она — диалектика, — думал я, — количество перешло в качество».

Твердо верящий в бессмертие клопов, я нервничал и торопил к полной и безоговорочной их ликвидации. За бараком был разведен костер, сдобренный соляркой. В него ссыпали сметаемых, выскребаемых кровопийцев.

Дальнейшая побарачная обработка проводилась уже на основании опыта. На какое-то время на Стане-Утином я стал лицом популярным.

Век живи, век учись!

Я уже говорил о непривычной для нас воспитанности и деликатности латышей. Я, например, не слышал из их уст всепобеждающего колымского мата, на коем изъяснялись все слои колымского общества, независимо от социального статуса. Все это, правда, не мешало латгальцам отстаивать свою независимости с оружием в руках, когда гитлеровская Германия давно уже подписала Акт о безоговорочной капитуляции...

Однажды я обратил внимание и в дальнейшем с интересом следил, системное ли это явление. Я имею в виду манеру, здороваясь при встрече, вынимать руки из карманов. Эта манера латышей мне очень понравилась, и я решил для себя впредь этому правилу следовать. А держать руки в карманах для большинства из нас было делом естественным, поскольку с рукавицами всегда дело обстояло плохо, а о перчатках или варежках и речи быть не могло.

Особенно красиво это получалось у Добулинша. Здороваясь, он как бы говорил всем своим видом: «Я с вами вежлив, но это нисколько не отражается на моей независимости». Был такой молодой человек. Он работал не на общих, а где-то в конторе. Осенью. 1946-го его освободили подчистую. Я как-то встретил его в добротном ратиновом пальто, в красивой шапке и с ярким шарфом на шее. При этой встрече он был особенно учтив, и лицо его сияло. Не сбавляя шага, он плавно, как шасси, выпустил руки из карманов (они были в перчатках), низко опустил голову в знак приветствия и быстро, как пружина, выпрямился. Я вспомнил слово «галантность» и засмеялся от приятности впечатления: «Какая галантность! И это на нашей-то почве, на датской...»

Грек

Несколько слов о Греке. Георгий Петрович Маламатиди — батумский грек. В далеком прошлом — коммерсант, деловой человек —бизнесмен, по нынешним понятиям. Тогда на Утинке ему было уже более шестидесяти. Во рту его блестели золотые мосты, на которые в лагере никто не покусился. Его уважали и блатари, и надзиратели.

Наш мир, утопавший во лжи, бюрократическом бессмысленном бумагомарательстве и крючкотворстве, обескураживающей безответственности и безымянности, вызывал у него неприятие, внутренний протест и ностальгию по «старому времени».

Вечерами мы с ним часто гуляли за больницей по дороге, ведущей к руднику «Юбилейному» среди яростно растущего иван-чая. Я был благодарным слушателем, а он охотно рассказывал. Не раз говорил:

— В мое время в деловом мире все было построено на честном слове. Слово — было векселем высшего порядка. На слово заключались договора и сделки на огромные суммы. В деловом мире единожды не сдержанное слово означало исключение из этого сословия деловых людей навсегда и безвозвратно. Я не знаю, не помню такого случая.