Я хочу стать Вампиром…

Мыслей здесь хватало. Прямо скажем, настоящий поток сознания, как если бы Вирджиния Вульф начала завидовать Стефани Майер. Как можно так кого-то любить? Или что-то, если мы поверим автору и примем за данность, что кофе — это и вправду кофе. Как вообще можно было любить? Даже когда понимаешь, что это вредно для твоего здоровья, или может разрушить тебя до основания? Что это за неведомое проклятие, заставляющее людей и всех прочих следовать каким-то странным, непонятным для непосвященных законам? Шири была знакома преданность и даже увлеченность, во всем этом она находила смысл, но во всем происходящем вокруг ей виделось что-то искусственное, иллюзорное. И она была глубоко убеждена, что Эфрат скоро сама это осознает.

Кофе и то, чего мы не говорим

Кофе уместен всегда. Утром, вечером, ночью, днем, да когда угодно. Кофе — это лучший способ признаться в любви. Такой приятный бонус на дне каждой чашке, привкус которого ощущаешь в каждом глотке. А потому такого кофе всегда мало. Именно по этой причине кофейные чашки должны быть самых разных размеров. От короткого поцелуя в щеку перед расставанием, до долгой ночи, переходящей в утро. Кофе оказывается рядом, когда мы ждем и когда наслаждаемся моментом безо всяких ожиданий. Иногда чей-то взгляд может обещать кофе. А иногда не нужно даже взгляда. Можно вообще ничего не говорить или думать, что сказали бы. Но ничто не звучит так громко и так понятно, как тишина.

В комнате очень тихо, и слышно только солнечный свет, касающийся твоих ресниц. Я поднялась с кровати и вышла на кухню, чтобы через несколько минут вернуться обратно с чашкой свежего кофе. Мне всегда будет казаться, что в твоих опущенных ресницах смысла больше, чем во всех моих словах. Надо было поставить чашку на прикроватный столик, но вместо этого я сделала первый глоток. Было бы странно не выпить кофе, который заварила для себя. В комнате я была одна. Хотя нет, еще там был кофе.

Модернизм в литературе и истории никогда не казался Шири привлекательным, она закрыла книгу и легла на кровать. Постепенно она погружалась все глубже и глубже в пространство, где одни находят сон, в то время как другие — создают эти самые сны, преследуя свои, исключительно личные цели.

— Не грусти, а то потом будешь жалеть, — произнесла Эфрат, стоя на пороге комнаты.

— Это означает, что «потом» все-таки настанет? — спросил Рахмиэль, стараясь придать голосу оптимизм.

— Всенепременно. — Эфрат закрыла за собой дверь. Комната Рахмиэля, как и ее, была довольно скромной, если можно считать скромными музейные интерьеры. Он сидел на краю кровати и смотрел на все еще стоящую в дверях Эфрат.

— Сколько мы будем… ждать? — Он не был уверен в том, что именно происходит, а потому предположил, что какое-то время у них есть на то, чтобы прийти в себя.

— Зависит… смерть, как известно, ездит быстро. А мы вот все еще живы.

— Все так серьезно?

Эфрат подошла к нему и положила руки на его плечи, чтобы прижать к себе. Странно, но он никогда не замечал холода, который, по словам Гедальи, так и скользил по пальцам вампирши, оставляя за собой аромат холодных белых цветов. Для него она всегда была… обычной. Теплой, нежной, любящей. Даже тогда, когда ему казалось, что открыть глаза уже не суждено. Он положил руки ей на бедра, прижал к себе еще сильнее, ее золотые волосы как будто обнимали его в ответ. Эфрат всегда шутила, что они живут своей собственной жизнью. Ее шутки, однако, никогда не казались тем, чем являлись. Рахмиэлю было удивительно спокойно. Так, как будто он ждал этого столько, сколько себя помнит.

— Так сколько у нас времени?

— Не знаю, — ответила она, медленно опуская его на кровать.