Я хочу стать Вампиром…

— Что ты хотела спросить? — Они уже час молча сидели у окна и наблюдали за движением луны. В другие дни Эфрат называла это «любование луной», а он потом всегда с трудом вспоминал, в чем состояла прелесть этого занятия.

— Я уже не помню…

— Неужто я стал свидетелем минуты слабости?

— Свидетелем, виновником… минуты или пары месяцев, не все ли равно?

Рахмиэль замолчал. Почему-то ему было известно, что это не тот вопрос, на котором стоит настаивать. Так прошла минута, а за ней другая. Луна продолжала плыть по небу, касаясь их призрачным покрывалом своего света. Ему мерещились голоса, а может быть, он и правда их слышал. Язык, на котором они говорили, было сложно разобрать, да он и не старался. В какой-то момент Рахмиэлю показалось, что он начал их понимать… и тогда она заговорила.

— Я хотела спросить, — Эфрат сделала паузу, потому что слова давались ей нелегко, что само по себе бы было трудно представить всем, кто ее знал, — если бы… если бы… как же это трудно! — Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.

Тогда он поднялся с кресла, стоявшего рядом, и опустился перед ней на колено, чтобы взять за руку и прижать ее ладонь к губам. Она снова открыла глаза и подняла голову, чтобы посмотреть на него.

— Если бы я предложила тебе остаться со мной, что бы ты сказал?

Что-то не так было в отношениях между этим домом и временем, последнее старательно обходило своим вниманием скромные на первый взгляд комнаты. И сейчас отсутствовало вовсе.

— Но… — начал он, — я же и так с тобой.

— Я имею в виду, — она снова выпрямилась в кресле, — я имею в виду…

— Эфрат, — прервал он ее, чего обычно не случалось, — ты …

Что-то в лунном свете или в этой комнате противилось не только времени, но и всему тому, на что его тратили, и в подтверждение этому безо всякого стука и прочих церемоний в комнату ворвалась Шири.

Увидев влюбленных в положении, которое любой другой счел бы весьма двусмысленным, она ненадолго замешкалась. Но лишь ненадолго.

— А вы не сочли нужным сообщить мне, что живы, прежде чем сочетаться священными узами, того, что вы там планируете. Что бы это ни было, — сказала она.

— Узами? — переспросила Эфрат. К этому моменту Рахмиэль уже поднялся и стоял рядом с ней.

— Ну да. — Шири закрыла дверь и подошла к ним. — Разве это не самая распространенная среди смертных поза для священных уз?

— Представления не имею, — ответила Эфрат. — Я не большой специалист в этом вопросе.

— Как и все мы, — поддержала Шири, — впрочем…

— Гедалья? Это кудрявый-то пианист? — не выдержав рассмеялась Эфрат.

— И то верно… — Шири улыбнулась, оценив нежную шутку. — Как бы то ни было, я буду очень признательна вам обоим, если в следующий раз вы соизволите поставить меня в известность, когда вам удастся избежать почти неминуемой гибели.

— Я прошу прощения, — начал терпеливо молчавший все это время Рахмиэль, — что значит «в следующий раз»?

— Вечность известна тем, что всячески избегает времени или держится от него на расстоянии, так что возможностей у вас будет предостаточно. Впрочем, — повторилась Шири и посмотрела на них с той же улыбкой, — ладно, я рада, что вы живы и, пожалуй, оставлю вас.

Одарив подругу многозначительным взглядом, полным сумеречной иронии, она вышла из комнаты.

— Удивительно, каким драматичным может быть подобный разговор при свете луны и в интерьерах итальянского особняка. Так мы, кажется, о чем-то говорили, — Эфрат повернулась к нему, и то ли полупрозрачный свет луны сыграл злую шутку, то ли голоса, все еще носившиеся в воздухе, подсказали, на что обратить внимание, но сейчас Рахмиэль отчетливо видел перед собой будущее, которое открывалось ему. И ему оно не нравилось. Потому что это было страшно.

В одно короткое мгновение он осознал, что мира, который он знал и по-своему любил, больше не существует, что жизнь, такая простая и полностью оплаченная деньгам родителей, сейчас была неимоверно далека, что тогда, в загородном особняке при взгляде на ее портрет он увидел то же самое, что видел сейчас — смерть. Она была повсюду: в прикосновении ее рук, в золоте ее волос, в том как скользил по нему ее взгляд, в ее голосе, которому, как теперь понимал Рахмиэль, он никогда не мог сопротивляться. Вне всяких сомнений, если присмотреться, под ее ногтями можно будет различить запекшуюся кровь, ровно как и в ее волосах, и этот запах… Точно такой же, как в том тупике в ее доме. Рахмиэль знал, что за запах, потому что однажды, когда-то очень давно, он пропитался им насквозь.

— Не строй себе иллюзий, — не произнося ни слова, сказала Эфрат, — я никогда не пыталась тебя очаровать. Все то, что тебя так пугает, ты искал и находил сам. Ты пришел ко мне, потому что, как и все прочие, искал смерти. Потому что случившееся с тобой невозможно пережить и остаться прежним, потому что когда происходит подобное, люди перестают понимать, зачем им жить дальше. — Она смотрела на него, смотрела прямо в глаза и видела, как не сходя с места, он становится все дальше и дальше.

Молчание. Молчание всегда вне времени и всегда преодолевает пространство быстрее всех прочих.