Я хотел убить небо

Зато ответила Полина: «Потому что священник – он как отец родной для своих заблудших овечек, да, Рози?», и Рози тогда притворилась глухой, а Полина: «Ой, Рози, теперь мы дуемся, да?», а Рози: «Скажи спасибо, что тут дети, иначе я бы тебе сказала всё, что о тебе думаю», и мы все тогда: «Давай, Рози, скажи нам, что ты думаешь о Полине», и Рози сразу сдала назад: «Только хорошее, дети, только хорошее».

– Помнишь, Рози, как мы ходили в церковь?

– Я предпочитаю об этом не вспоминать.

И она подлила мне чаю.

– Ну ладно тебе, Рози, не злись, я просто хотел спросить про то, что ты сказала Полине тогда в автобусе.

Честно говоря, мне просто было интересно посмотреть, как она отреагирует.

Мы, дети, иногда так делаем.

Любим сыпать взрослым соль на рану.

– Иногда ты слишком много думаешь, Кабачок. Полина не плохая. Я ничего не имею против неё, но и защищать её мне тоже не хочется. Просто она уж такая, какая есть.

– Мы между собой называем её как ты – кошкой драной.

И я посмотрел на Рози ангельскими глазами.

Рози рассмеялась: «Нехорошо её так называть», но, судя по смеху, на самом деле она так не думала, и мы друг другу подмигнули.

Потом она меня спросила, люблю ли я Камиллу, и я забрал своё подмигивание обратно.

Камилла и я – это никого не касается.

Я взял последнее пирожное и молча его съел.

Рози не идиотка, она стала поправлять волосы, как будто у неё других дел нет, только это было напрасно, потому что они у неё жёсткие, как солома, и она сказала странным голосом: «Я тебя тоже люблю, Кабачок».

Я посмотрел на Рози, на её книжки и на все наши рисунки, которыми завешаны стены в её комнате.

Я подумал о том, что у неё ничего больше нет и что она вообще-то такая же одинокая, как и мы, дети из приюта, и тогда я подошёл и обнял её.

Мы больше ничего не стали говорить. Обычно объятий бывает достаточно.

Когда я уходил, Рози мне улыбнулась.

И я подумал: как жаль, что у неё нет собственных детей, ведь их она бы могла любить ещё сильнее, чем нас, хоть мне и трудно представить, как можно любить сильнее. Рози не из тех, кто пьёт пиво и разговаривает с телевизором. Если бы у меня была такая мама, как она, я бы никогда не залезал на чердак и не рылся бы в ящиках её комода. И даже если бы я в них порылся, я бы не нашёл там револьвера. Но если бы у меня была такая мама, как она, я бы никогда не встретил Камиллу, так что всё к лучшему. Иногда я говорю себе, что я «недееспособный несовершеннолетний», как сказал обо мне судья, вот только я-то имею в виду самое плохое, что могут означать эти слова.

Недееспособный. Не способный действовать.

Я понимаю, что совершил страшную ошибку.

И всё-таки иногда я думаю о том, что, если бы я её не совершил, я бы не оказался здесь, у меня бы не появилось моих новых друзей, а главное – у меня не появилось бы Камиллы.

Правда, раньше у меня были Марсель и Грегори, но это совсем не то. Жирный Марсель фигово играл в стеклянные шарики, и мне нечего было ему сказать, кроме: «Ты фигово играешь в шарики», хотя мне и нравилось всё время у него выигрывать. А Грегори мог только засветить мячом в окно и больше вообще ничего не соображал.

А вот с Симоном и братьями Шафуан круто, хоть я и не всегда понимаю, о чём они говорят.

* * *

Ведьма убралась вместе со своей дурацкой сумкой, которую она стиснула под мышкой, с уродским безгубым ртом и тупой шапкой, похожей на ночной горшок.

Камилла вышла из комнаты.

Зелёные глаза были не такими зелёными, как обычно.

– Она как будто специально приезжает, чтобы наговорить мне всяких злых вещей.

– Скажи об этом мадам Пампино, и ведьма больше не будет приезжать.

– Я уже сказала. И ей, и мадам Колетт. Но я слишком маленькая, дорогой Кабачок, и мне никто не верит, понимаешь?

– Но я-то верю!

И мы заглянули друг другу в глаза, и у Камиллы они снова стали привычного прекрасного цвета.

– Когда рядом есть кто-то ещё, она совсем другая. Она изображает из себя добрую маму, гладит меня по голове, называет «бедняжкой», а я этого не выношу, я не хочу, чтобы её руки меня касались, а слова лезли мне в уши. Я её отталкиваю и говорю: «Перестань притворяться, у тебя руки и слова такие добрые, потому что директор рядом, или судья, или мадам Колетт, но, когда мы останемся одни, ты будешь опять говорить мне обидные вещи, я тебя боюсь и больше не хочу тебя видеть». Тогда она складывает губы в букву «о», прижимает руку к сердцу и говорит судье, или мадам Пампино, или мадам Колетт: «Она никак не оправится от шока, бедняжка, надо простить её за это. Вымещает на мне свою агрессию, а ведь у меня никого больше нет, кроме неё, моей бедной овечки, ну а чего же ждать, когда у девочки такая мать, не правда ли, госпожа Колетт?» И каждый раз она выигрывает, я вижу это по их глазам ещё до того, как они скажут: «Ну-ну, Камилла, ты всё-таки немного преувеличиваешь, ты же прекрасно знаешь, что тётя тебя любит». Я их ненавижу, всех.

– Я кое-что придумал, – сказал я.

И рассказал ей на ухо свой хитрый замысел.

– Думаешь, сработает?

– Да, если ты, конечно, не перепутаешь кнопки.