Я люблю тебя лучше всех

Я хотела позаниматься летом, особенно ненавистной математикой и прочим, но вместо этого просто прочитала всю программу по литературе и еще несколько детективов. Все прочитанное я пересказывала Катьке, потому что больше никто не стал бы меня слушать.

– В общем, он взял, собрался и убил эту бабку… Если не читать, то так и не поймешь, за что. Думала: как так… это если бы я убила кого-то из наших, ну из двора… а он не просто бабку убил, он прямо выбрал самую мерзкую и злобную бабку, чтоб не было жалко. Убил, чтоб проверить, сможет или нет… и вроде смог и не смог одновременно!

– Угу, понятно… если что, мне хватит… для тройки, – Катька валялась рядом со мной на траве. Голос у нее был равнодушный, как вода в пруду: нет смысла окунаться, не охладит.

Пруд цвел, в нем плавали бутылки и утки, а на противоположном берегу, под кустом, сидела Лиза Май с альбомом. Ей нравилось рисовать, и Таня Май скрепя сердце дважды в неделю возила ее в Заводск – в художку. В этот раз Лиза выбралась «на этюды», как большая, а нам с Катькой было поручено за ней присматривать.

– Что тебе понятно? Это большой вопрос: сможешь ты убить или нет. Я бы не смогла. Даже кого-то мерзкого… Я бы…

– А я… – Катька все еще говорила монотонно. – А я бы могла… я хотела… помнишь, мы в пятом классе ездили на экскурсию в город? Стояли с тобой на платформе и орали: «Э-ле-ктри-чка!»? Я тогда прыгала, а сама думала, как бы Илонку на рельсы столкнуть!

– Чего-о?

– Мы… когда шли на вокзал, ты чуть вперед ушла, а я позади, она нагнала меня… и прямо в ухо: «Как там твой папочка на зоне? Не опустили?» И побежала вперед, жопой труся. А потом на платформе стояла возле меня, совсем рядом. Вот так руку протяни и… Только ты рядом стояла, а точнее прыгала, и мешала мне. Я тебе не рассказывала… потому что про папку не хотела… короче, я бы ее убила. Даже сейчас, как вспомню, убила бы. Потом как-то успокоилась, поняла, что она просто дура. Общались даже… Но как вспомню, так бы и…

Мы замолчали.

– Ли-из, ты там краску не ешь! Я все вижу! – крикнула я малой, чтоб перебить тишину.

– Давай рисуй скорее да домой пойдем, припекает что-то! – вклинилась Катька.

– Идите сами! – сердито прокричала Лиза, которой мы, видимо, вспугнули вдохновение (что такого вкусного в краске, зачем надо облизывать кисточку?).

– Надоело как-то, знаешь, мне классику читать… лучше пока еще пару детективов прочитаю, – вернулась я на литературную тему.

Когда через три года Вовка женился на Наташе Евсеевой, я была очень рада за них. Они переехали в Заводск. Наташе даже не пришлось таскать инвалидное кресло: они нашли квартиру на первом этаже. Однажды я услышала, как бабка Гордеева спрашивает свою подругу из соседнего подъезда (кажется, бабку Фролову):

– А что ваша боговерная? Что-то ее не видать…

– Замуж вышла… за этого, за калеку вашего… а кто бы ее еще взял такую? Уроды к уродам – и плодят уродов.

Когда я это услышала… если бы ту бабку можно было столкнуть на рельсы, я бы столкнула.

Потом я подумала о том, что бабки – просто старые, глупые, выросли в мире, где все решает сила, где лучший мужик – здоровый, а лучшая баба – которая сможет толстых детей родить. У бабок была плохая жизнь, работа на заводе и комната в бараке, я даже жалела их, но тогда – я весь день представляла, как сталкиваю их на рельсы.

Иду по перрону и скидываю бабок, одну за другой.

Стать звездой

Катькина мать была очень тихая. В их семье орала Катька. Тишина – непозволительная роскошь для наших людей, и в каждой семье есть тот, кто орет. У нас – мама, у них – Катька.

Ее отец сначала сидел в тюрьме, потом, как сказала Катька, «откинулся» и стал жить в Заводске, вроде бы ему дали место в общаге какой-то. В Урицкое он не приезжал, наверное, тут ему никто особенно не был рад. Катька вообще не любила говорить про семью, только раз обмолвилась, что отец сел за какой-то нелегальный бизнес и вообще «просто тупо попался, ни за что, потому что дурак».

Катька пела в группе, в которой помимо нее участвовали Петрищев, Вавка и Шпала. Они изначально собрались играть рок, но Катька перетягивала их во что-то более попсовое: ей не очень-то хотелось петь песни Вавкиного сочинения.

Вавка Нужный мнил себя до хрена поэтом, а был до хрена сутулым чуваком с нечесаными черными лохмами. В началке его дразнили Нужником, и он сильно психовал из-за этого, но потом то ли смирился, то ли перерос тот возраст, когда дразнятся. По его голове всегда было видно, на каком боку он спал, а по глазам – что спал он сутки или больше назад, ну или принял чего, пес его разберет. Но, вообще, если убрать красноту, глаза у Вавки красивые, темно-карие, с длинными ресницами. Он играл на гитаре и сочинял песни вроде такой:

На нашей станции поезда, к счастью, не останавливаются