Я люблю тебя лучше всех

Оказалось, какой-то солдатик спрятал мобилу и от скуки после отбоя звонил по случайным номерам. Ему было тоскливо и одиноко в армии. Сестра слушала его всю ночь, а потом клевала носом на уроках. Ваня стал звонить ей каждый вечер. Сережа как будто обо всем догадался и писал все реже и реже, а потом сообщил, что уезжает очень далеко на Север, где пока нет Интернета. Я выдохнула: Наташка не слишком расстроилась.

Однажды ночью мама встала, чтоб сходить в туалет, и обнаружила, что сестра с кем-то разговаривает, запершись в санузле. Мама принялась стучать в дверь, а когда Наташка открыла, отобрала у нее телефон. Но через пару дней вернула, потому что сестра без конца рыдала.

С этим Ваней они тоже не встретились, потому что он перестал звонить. Наверное, у него отобрал телефон прапорщик или отыскалась какая-то другая собеседница. По Ване сестра не слишком убивалась: на горизонте объявился новый объект, по которому можно сохнуть…

Чувства вообще сущие пущества. То есть пустые сущности. То есть существование пустоты.

Я вспомнила про Сережу, когда на следующий год сестра снова выступала на концерте, посвященном Девятому мая. Хор репетировал (хотя зачем репетировать открывание рта и размахивание голубями на палках, никто так и не понял) за неделю до праздника. Перед тем как на сцену высыпал хор мелкашей, свой номер прогоняли взрослые ребята. Парни в военной форме должны были танцевать вальс с девушками в бальных платьях. Самое главное для пар было не налететь друг на друга, для этого они и прогоняли этот танец несколько раз. Один парень не пришел, и высокая красивая девушка с длинными светлыми волосами танцевала одна, смешно расставив руки, как будто они лежат на плечах кавалера.

Я заметила, как мама на нее смотрела, – как будто думала: он никогда не придет. И я поняла, что мама уже третий год так танцует. Танцует и улыбается.

Любовь есть, поняла я. Я просто увидела, как мама пишет невидимыми буквами на невидимом мониторе:

«Старшая окончила четверть без троек, куда будет поступать – пока не решили. Младшая открывала рот на Дне Победы. Цветы всю зиму были никакие, но сейчас потеплело, надеюсь, что зацветут».

Дед Гоша и волк

Посвящается Г. и З. Сулименко

Баб Нина влюбилась как Наташка – рано.

У нее был брат, его звали Даня, Даниил (судя по единственной сохранившейся фотографии, кудрявый мальчишка со смеющимися темными глазами). Она его очень любила. И еще любила одного парня, Лёвку. Этот Лёвка, «билявый, высокый», дружил с ее братом, они вместе учились (кажется, в техникуме, если я правильно запомнила). Лёвка приходил к Дане, чтобы вместе чертежи чертить. Даня все время шутил и дурачился, чертежи ему не нравились. Из техникума его едва не выгнали. А ему все нипочем – не хотел учиться. Мать его – моя прабабка – все ругала «лэдацюгу», переживала, что беспутным он станет, пьяницей. Лёвку ему в пример ставила.

А потом война началась – и они оба на фронт ушли.

Нина, которой было двенадцать лет, все мечтала о том, как они вернутся. Каждый день перед сном представляла, как Лёвка придет с войны – героем. И ее увидит. Сразу глаза у него откроются, и он поймет, что она не мелкая пигалица, Данькина сестра, а красавица настоящая. Нина все представляла, как становится на цыпочки и целует его. Просто так касается своими губами его губ – и все, дальше свадьба.

Лёвкина мать приходила к ним иногда. Ненадолго – перекинуться парой слов, узнать, не было ли писем. Как-то возвращалась Нина из школы и заметила, как от их калитки удаляется женская фигура, и платок на ней вроде такой, как у Лёвкиной матери. Нина окликнула ее, но та не обернулась, скрылась за поворотом. Задумалась о чем-то своем, наверное. Не бежать же за ней! Нина открыла калитку, вошла в дом и видит: мать на стуле сидит. Руки на коленях лежат, совсем без работы. Такого раньше не бывало – всегда в ее руках что-то мелькало: то ножик – что-то чистить, скрести, резать, то игла – ставить заплаты, зашивать, подрубать, то еще что-то, но вот так руки на коленях никогда не лежали – как будто отнялись, отсохли.

Нина поняла: беда.

Сама она потом не знала, почему так вышло (может, всему виной встреча с Лёвкиной матерью у калитки?), но только Нина воскликнула:

– Лёвка?!

Со всей своей любовью, со всем страхом – даже, может быть, покраснела.

«Николы я нэ забуду, как маты на мэнэ подывылася… як прокляла».