Я люблю тебя лучше всех

«Прямо, мы все время шли прямо», – думала я и шла вперед, таща медленно переставлявшую замерзшие маленькие ножки сестру. Мне было страшно. Мы шли вдвоем по той стороне, где, я слышала, случалось всякое. Тут нельзя гулять даже днем, а мы шли вечером. Если бы на нас кто-то напал (кто? баба-яга? кощей бессмертный? кто-то страшнее?), сестра не смогла бы убежать, такой она была медленной и неуклюжей.

– Папа будет руга-а-аться! – ныла она. – Мама будет руга-а-аться!

Но я тащила ее и тащила, и, когда наконец впереди замаячил железнодорожный переезд, у меня открылось второе дыхание: от станции к дому идти совсем нестрашно. Ну и что, что уже очень темно! На нашей стороне идти стало легче, сестра не висела камнем на моей руке и топала быстрее (правда, от витрины ларька на станции ее пришлось оторвать силой).

– Слава богу! – Мама бросилась к нам прямо на пороге, быстро раздела сестру, стала растирать ее руки. – Лена, поставь кипятиться воду! И чайник поставь!

Папа пришел поздно ночью. Сестра уже спала. Я боялась, что дома она припомнит мне слова про то, что «папа вернулся», но поход с той стороны так ее вымотал, что она была как большая кукла и только сонно хлопала глазами, пока мама переодевала ее в пижаму.

Я слышала, как мама кричит:

– Как ты мог?! Дети сами тащились с той стороны! Вечером, одни! О чем ты думал?! Посмотри на себя! Господи, что я наделала? Зачем? Зачем поверила тебе? Ты же обещал, что квартиру нормальную дадут! Обещал, что жить будем как люди! А теперь что? У нее бронхиты один за другим! А нам тут жить, в гнилой халупе без воды! И никогда не вырваться отсюда! Никогда! Зачем я тогда не сделала аборт, господи, а?! Зачем не послала тебя, дурака такого?!

Утром папа был хмурый. Я подошла к нему и сказала тихо:

– Прости.

Он посмотрел на меня. В глазу у него много тоненьких красных прожилок опутывали белок, как ветки.

– Пап, мы ушли. Ты сказал, чтоб мы ждали, но мы ушли. Это я так решила. Я виновата. Не послушалась.

– Ты… молодец. Все сделала как надо.

Мне хотелось его обнять, но я побоялась, таким он казался усталым и несчастным.

Тогда я была молодцом, а теперь нет. Папа, прости.

Эпилог

Моя ложь стала правдой. Я все-таки работаю редактором.

После того как «Сюр» обанкротился, я несколько лет перебивалась случайными заработками. Меня ждали промоутерство, клининг, дистрибьюторство «ведущей компании по производству товаров для дома» – в общем, всякие красивые «должности», прикрывающие низкооплачиваемую работу для неудачников.

В конце концов я стала писать тексты для разных сайтов, а потом мне по-настоящему повезло: взяли на должность контент-менеджера и модератора групп в соцсетях крупного магазина фото- и видеотехники. Мое увлечение фотографией тогда очень помогло. А может, выручил энтузиазм, с которым я говорила на собеседовании. А может – милость небес. А может – то, что в той компании работала Риткина приятельница.

С Риткой мы иногда созваниваемся, а точнее, она звонит мне по пьяной лавочке, когда хочет излить душу. С алкоголем у нее проблемы, кодировалась – не помогло.

– Ты… п-понимаешь, ч-что он сказ-зал… Д-дочку не м-могу б-бросить… Ж-жена не д-даст видеться… Н-не могу, п-прости… – Хрипотца в ее голосе напоминает уже не шипы розы, а колючую проволоку. – Л-ленка, з-наешь, к-как это больно? Т-ты любила вообще? Д-деревяшка ты, Ленка. Или б-будда, не знаю. Прости. Я так его люблю-у-у…

Она по-прежнему работает секретарем. У нее долгоиграющий роман с шефом – он старше, женат, у него дети. Жажда прекрасной трагической любви привела не к стихам и романам – к бутылке. Но внешне у Ритки все неплохо – выглядит отлично, шеф оплачивает аренду квартиры, в которой она живет. Возможно, со временем у нее получится даже скопить на первый взнос по ипотеке, что такой нищебродке, как я, едва ли светит.

Машка развелась со своим дредастым мужем и сошлась с каким-то бородачом, на всех фотографиях не снимающим круглых черных очков. Несколько лет она вела во ВКонтакте группу «На ЗОЖ хуй положь», но потом ее забанили за пропаганду запрещенных веществ – и она исчезла с радаров.

Я снимаю студию на окраине города (можно сказать, на питерской «той стороне»). Из тех мест, где я жила раньше, со мной перекочевали табуретка Бабуля и фикус Умберто – что-то вроде моей семьи. Мне советуют завести кота или собаку, но я не хочу – замучаешься искать съемное жилье, нигде не пускают с животными.

Иногда я пишу письма. От руки. Я пишу от руки, как когда-то писала: «Меня зовут Лена. Мой папа Саша, а мама Таня. Сестра у меня Наташа. Ходит в детский сад. Любит кукол. Кисель не любит». Пишу о том, что вспоминаю: о нашем детстве, о папе и маме, о баб Маше, о дедушке Гоше и бабушке Нине, о той стороне и собаках. Я не всегда перечитываю то, что написала, да и почерк у меня ужасный, еще с институтских времен. Но я пишу. Отправляю ей письма. Я думаю о том, что она ведь проверяет почту. Там счета, реклама, реклама, реклама и мои письма. И она читает их. На пороге своей квартиры. Или на улице, пока мальчишки играют в песочнице. Иногда отрывается от чтения, чтобы крикнуть: