Я, Люцифер

Всему свое время. Но вот что мне действительно необходимо вам сообщить — это «Новый курс». Я по­пытаюсь, пусть это и нелегко. Человек, как отмечал этот курносый онанист пруссак Кант⁶, застрял в не­коем промежутке, ограниченном временем и про­странством. Формы существования материи, грамма­тика понимания и все такое. Обратите на это при­стальное внимание, ибо об этом говорит вам сам Люцифер: в действительности число форм сущест­вования материи бесконечно. Время и простран­ство — лишь две из них. Более половины этих форм даже названий не имеет, и, если бы я их перечислил, ума бы вам от этого не прибавилось, так как едва ли вы смогли бы понять язык, на котором эти слова существуют. Это язык ангелов, а переводить никто из них не умеет. Да и словаря ангельского языка нет. Нужно просто-напросто быть ангелом. После Паде­ния (первого моего падения, того, которое сопровож­далось всеми подобающими спецэффектами) мы — я и мои собратья по бунту — обнаружили, что наш язык подвергается изменениям, и скоро возник вариант нашего первоначального языка — более горловой по характеру гласных, изобилующий щелевыми, свистя­щими и шипящими, но менее навороченный, менее божественный. Использование нового диалекта при­вело к появлению у нас не только ларингита, длив­шегося век или два, но и иронии. Только представьте, каким это оказалось облегчением. У Него Самого совсем нет чувства юмора. Ведь идеальное просто не может себе этого позволить. (Шутка, отделившая воображаемое от реального, была исключена из меню человека, явившегося результатом усилий Его вооб­ражения — если, конечно же, все, что Он может себе представить, — это то, что только вообще можно себе представить.) Когда мы хохотали и покатывались от своих приколов, наше ржание было слышно и на Небесах, где все выглядели так, будто их в чем-то обделили. Тем не менее столь заразительный смех обошел стороной небожителей: Гавриил удалялся, чтобы упражняться в игре на трубе, Михаил — в под­нятии тяжестей. По правде говоря, они несколько трусоваты. Если бы вниз вел более безопасный путь, скажем, необходимость бегства при пожаре (шум и гам), — число перебежчиков, украдкой выстроивших­ся у моей двери, было бы вполне приличным. «Оставь надежду всяк сюда входящий»⁷— да, но приготовься посмеяться от души.

Итак, толковать мой ангельский опыт на языке людей — дело непростое; мое существование — это кружево, сплетенное из постоянно встречаемых мной трудностей (сжатые кулаки и вспотевший лоб). С точки зрения выразительности ангельский язык по сравнению с английским, ридикюлем кол­костей, для меня просто кладезь. Как можно пер­вый втиснуть в последний? Возьмем, к примеру, темноту. Вы и понятия не имеете, что для меня означает — войти в темноту. Можно было бы ска­зать, что это как облачиться в шубу из норки, ко­торая еще сильно пахнет тем, кто пожертвовал ради нее собой, и лишь слегка — дорогой шлюхой, надевавшей ее. Можно было бы сказать, что это словно помазание мирром нечистым. Можно было бы сказать, что это подобно первому глотку после того, как вы несколько лет в рот ни капли не брали. Можно было бы сказать, что это как возвращение домой. И так далее. Но этого всего будет недоста­точно. Ваше обманчивое и безосновательное ут­верждение, согласно которому один предмет явля­ется одновременно и другим, меня чрезвычайно ограничивает. (Да и как оно может приблизить к пониманию сути самого предмета?) Все существу­ющие в мире метафоры ни на малую толику не объясняют того, что я чувствую, вступая в темноту. А ведь это всего-навсего темнота. Что же касается света, даже не просите меня рассказывать о нем. Я вполне серьезно: не просите меня рассказывать о свете.

Этот «Новый курс» — выражение моего снисходи­тельно-сочувственного отношения к поэтам, знак по­добающего участия, поскольку они всегда были ко мне расположены по-дружески. (Но я, между прочим, вовсе не претендую на то, чтобы меня упомянули среди авторов «Сочувствия Дьяволу»⁸. Вы можете в этом усомниться, но на самом деле это произведение — це­ликом и полностью заслуга Мика и Кейта⁹. Галлюци­нации, время от времени посещающие поэтов, на­полняют их чувством ангельского блаженства, кото­рое они пытаются передать на языке красивых без­делушек. Многие из них сходят с ума. Это меня совсем не удивляет. «В плену у времени я гибну молодым //. Хотя в оковах пел как море»¹⁰. И кто, по-вашему, вдох­новлял на это? Святая Бернадетта?