Я, Люцифер

Мне ужасно хочется, чтобы она продолжала. Как очаровательны ее страдания, ее вина, особенно по­тому, что вся ее личность основывалась на принципе: знаешь, что это правильно, — тогда поступай именно так. Не то чтобы она была совершенством. И у нее быва­ли ошибки, просчеты, дни лени или экзистенциаль­ная опустошенность, но у нее не было такого падения, как у Ганна, которого низвергла в пропасть собствен­ная распухшая голова. Она была очень требовательна к себе. Она помнила прошлое. Сьюзен постоянно говорила ей, когда они устраивали себе небольшие праздники: «Твоя проблема, блин, — это то, что ты не можешь позволить прошлому уйти в прошлое». Ее дыхание, отдающее сидром и марихуаной, ударило в лицо Пенелопе. «Как ты собираешься жить дальше, когда твоя голова покоится в прошлом?» Это не го­лова, хотела было возразить Пенелопа. Это сердце.

Здесь-то, боюсь, и начинаются оплошности. (Пальцы мои с сомнением перебирают скользкие ключи Ганна. Я уже подзарядился тремя чашками «Эрл Грея» и шестью выкуренными сигаретами. Если бы ваш язык явно не был создан для лжи, мне при­шлось бы попотеть, чтобы сказать правду. Профес­сиональная репутация и все прочее. Однако...) Пред­стоит самое необычное. Как бы это сказать? Оказы­вается, я... я...

Послушайте, я вовсе не дурак. Я уже привык к тому, что какие-то черты Ганна частично проявляют­ся и в моем поведении — смутный отпечаток пальца то тут, то там. Я знал, что никакого четкого различия между нами не будет (у тела есть количественные ограничения на пропуск сквозь себя других объек­тов — разве я этого не знал из своего предыдущего опыта по вселению в тела? Гниение и вонь. Непро­извольно всплывающие в сознании обрывки детских стишков или удивительные всплески нежности, возникающие при появлении любимого медвежон­ка. Все это из-за общего пространства.); но это... это что-то совершенно другое. То, о чем мы здесь разго­вариваем, — это оптовый импорт определенного чувства, которое ни с того ни с сего появилось пря­мо из прошлого Ганна в моем настоящем. Я откры­ваю рот, чтобы начать говорить то, что я должен был сказать, придя сюда, и меня охватывает агония ненависти и боли. (Поймите меня правильно. Если я и знаком с чем-то, то уж точно с ненавистью и болью. Ненависть и боль — это моя плоть и кровь, так сказать, моя духовная оболочка, мой запах, мой образ, мой... — давайте на этом остановимся. Дело в том, что я привык к своей ненависти, своей боли, они, как ничто другое, полностью согласуются с цельностью моей личности. А в этом случае ненависть и боль подобны буйному незваному гостю. Еще минуту назад его не было, и вот он здесь, и я вдруг начинаю ненавидеть Пенелопу. Ведь на этой клави­ше, кроме цифры «1», восклицательный знак. Shift+1=! Нет, этого недостаточно. Совершенно не подходит для обозначения моего удивления. Даже жирным шрифтом. Даже подчеркнутым жирным курсивом. Мне нужно нечто особенное, какой-нибудь пунктуационный знак, который еще не изобретен.)

Так я и сижу с открытым ртом, меня переполняет человеческая боль и человеческая злоба. «Она была там, — говорит какой-то голос (вероятно, это голос Ганна), — ее теплое тело полностью обнажено, ее волосы лежат вокруг нее на постели... В постели, в которой мы... Как она могла... и думать об этом и продолжать сосать его член и глотать его сперму и продол­жать думать об этом ее долбаный язык у него во рту и на лице его лицо и ее лицо и она была она была вы знаете как она выглядела и теперь он тоже подумай об этом ты жалкий кусок дерьма и ты ничего ничего ничего ты толь­ко блин хочешь умереть».