Я медленно открыла эту дверь

Эта зарисовочка, к сожалению, не раскрывает подлинную глубину его серьезной и талантливой работы, описать которую я не берусь за давностью лет. И, пожалуй, еще потому, что для этого нужно было находиться на съемочной площадке изо дня в день – наблюдать, сопоставлять, делать выводы. А у меня такой возможности не было. Я ни разу не была редактором на его картинах. Он работал всегда с Натальей Лозинской – строгим, прямым и очень профессиональным человеком. А я только забегала, чтобы прикоснуться, полюбоваться и потешиться. Но результат этих съемок был для меня доступен, как и для всех остальных на свете. Мне очень нравились его картины. Для меня они всегда становились событием, явлением.

Я где-то прочла, что Быков пришел в детское кино потому, что во взрослом в те времена нельзя было говорить в полный голос. Может, это и правда; но не вся правда. Я уверена, что кино для детей было для него органично. У него не было своих детей, но он, как никто, понимал и любил высокую природу детства – его открытость миру, его чистоту и надежду на будущее. Это чувствуется даже в такой трагической картине, как «Чучело». Я считаю, что Ролан был одним из самых талантливых и значительных людей, которые работали когда-либо в кино для детей.

И еще одну историю мне хочется рассказать, потому что в ней он виден таким, каким был – незаурядным, чуть обделенным судьбой, но никогда не сдающимся.

Дело было во время очередного пленума комиссии детского кино Союза кинематографистов. Как всегда на таких мероприятиях, сначала Белый зал был полон, доклад выслушали с вниманием, отмечая про себя, кого похвалили, кого поругали, какие тенденции на тот момент считаются основополагающими.

Это была официальная точка зрения, а в жизни каждого из сидевших в зале она имела немалое значение.

Потом начались прения, и все потянулись в фойе – покурить, поговорить со знакомыми, выпить чашку кофе. К концу третьего часа в зале остались самые стойкие, и те тихо засыпали.

И вдруг председательствующий объявил: «Слово просит Ролан Быков».

Спины выпрямились, лица оживились, из фойе в зал потянулись любопытствующие.

Ролан спустился откуда-то сверху, упругой походкой подошел к сцене, поднялся по ступеням и, еще не доходя до кафедры, стоявшей сбоку, энергично начал речь:

– Я прочел в наших газетах, что дела в Японии идут неважно.

Последние слова он произносил, уже стоя за кафедрой. И тут выяснилось, что из-за этого величественного сооружения выглядывает только его макушка, а слова тонут, упираясь в закрытое пространство.

Из зала крикнули: «Не видно!»

Ролан не растерялся, обошел кафедру слева и повторил, уже стоя рядом с ней:

– Я прочел в наших газетах, что дела в Японии идут неважно.

Из зала пошел смешок, и кто-то снова крикнул: «Не слышно!»

Ролан запнулся и оглянулся на президиум, который сидел здесь же, на сцене, вокруг маленького столика с микрофоном.

Семен Листов встал, широким жестом указал на свое кресло и сказал: «Ролан, садись сюда. Будет и видно, и слышно».

Ролан сел в кресло, придвинул к себе микрофон и в свойственной ему стремительной, напористой манере в третий раз повторил всё ту же таинственную фразу: «Я прочел в наших газетах, что дела в Японии обстоят неважно».

В это время кресло, в которое пересел Листов, с грохотом развалилось, и Семен очутился на полу.

Лежа среди обломков, он грустно констатировал: «И у нас тоже».

Что делалось с залом, не поддается описанию. Скуки как не бывало. В фойе не осталось никого. Казалось, в такой обстановке остается только одно – рассмеяться, махнуть рукой и спуститься по ступенькам в веселящийся зал.

Но Ролан не был бы Роланом, если бы позволил ситуации диктовать ему условия. Он встал, вынул микрофон из зажима, вышел с ним вперед и в четвертый раз бросил в публику трагическое сообщение о Японии. Только на этот раз он не позволил себе ни малейшей паузы и сразу перешел к сути. Оказывается, на улицах тамошних городов такая загазованность, что полицейским приходится надевать противогазы. Выяснилось, что это была метафора. Плохо обстояли дела не только в Японии, но и во всем мире, и в кино в первую очередь. Душно было в этом мире и в этом кинематографе. И только детское кино являло собой глоток кислорода, оно несло с собой свежесть, обновление и надежду. «Кинематографом надежды» назвал Ролан кино для детей.

Через мгновенье он уже полностью овладел аудиторией и говорил еще минут сорок при полной тишине и внимании зала.

Многое могла бы я еще рассказать о Ролане. Значительная часть наших жизней прошла рядом. Иногда сближало, иногда отдаляло. Не могу сказать, что мы дружили, скорее симпатизировали друг другу. А точнее – он мне симпатизировал, а я была попросту влюблена в него, как в человека талантливого, близкого к гениальности. Хотя иногда и раздражалась, потому что характер у него был непростой, временами тяжелый.

Но остановлюсь в своем рассказе: боюсь повториться. О нем столько написано.

56