Я, Микеланджело Буонарроти…

Кортеж уже был готов отправиться в путь. Урсула с Микеланджело села в повозку. Мессере Лодовико, отдав приказания слугам на время своего отсутствия, подошел к своему месту в повозке и хотел уже было сесть, как вдруг отпрянул: видно, какая-то мысль поразила вдруг его, и он поднял взгляд к решетчатому флорентийскому окну в виде арки. Смутная надежда колыхнулась в сердце – а вдруг в последний момент жена передумает и сжалится над крохотным существом, спящим в пеленках на руках у служанки? Но нет. В окне никого не было. Кортеж тронулся. Отец наклонился к сыну, нежно потрепал его за щечку и сказал:

– Микеле, Микеле, что же тебя ждет в жизни?

Проехав несколько метров, Лодовико выглянул из повозки и посмотрел на оставшийся позади дом. В окне так никто и не появился.

2. Скарпеллино

Кортеж двигался по извилистой Казетинской дороге. Мальчик проснулся и пытался как можно шире охватить взором разнообразие скалистого рисунка Апеннин. У ребенка были глаза матери: влажные, черные, выразительные. Но взгляд был другим.

– Бамбино, какой ты, однако, шустрый. – Добрейшая Урсула эмоционально отреагировала на столь ранние попытки младенца познавать мир. – Ой, да что с тобой? Синьор Лодовико, синьор Лодовико, взгляните же скорее, какое, однако, дитя странное. Чего это он?

Мальчик лежал неподвижно, и его лицо выражало одновременно и блаженство от впервые увиденного, и восторг, и непосредственное детское изумление. Урсула и Лодовико проследили за взглядом ребенка: в чистом синем небе итальянского горного предместья парил орел, непокорный, свободный, одинокий, мощными движениями широких крыльев он распарывал воздух и врезался в его благоухающую гладь гордым броском победителя. Младенец Микеланджело неподвижно смотрел на птицу. Отец и служанка также застыли как зачарованные – волнение мальчика передалось и им. Лодовико очнулся первым и уже иначе, очень внимательно, посмотрел на сына:

– Чудной ты у меня какой-то. Не такой как все. Другой.

Такова была характеристика ребенка, которому от роду было всего ничего.

Другой – это был приговор для Микеланджело на всю его оставшуюся жизнь. Он будет другим во всем. Все, чем станет он заниматься, все, что станет он делать, будет другим. Микеланджело всегда и во всем будет поступать по своему, привнося в любое дело оттенок своего «я», своего уникального гения. Он никогда не будет исполнителем чьей-либо воли, хотя всю жизнь проработает на заказ.

Мона Урсула по-матерински относилась к своему брату Томазо, с которым у нее была внушительная разница в возрасте. Да это и неудивительно, ведь Урсула заменила малышу Томазо рано ушедшую в иной мир мать. Как это и бывает в таких случаях, брат и сестра были преданы друг другу до исступления. Урсула всю себя посвятила брату, он отвечал ей тем же.

Время шло. Томазо был в возрасте, когда все юноши обязательно заводят подружек. Товарищи-скарпеллино давно подшучивали над застенчивыми, сентиментальным и молчаливым юношей. Жители Сеттиньяно всегда с трогательной добротой относились к паре сироток – Урсуле и Томазо, восхищались старшей сестрой и жалели мальчика. Он так и вырос, постоянно жалея себя. Однако, надо отдать ему должное, чувства эти Томазо сохранил глубоко внутри, не выплескивал их наружу при всяком удобном случае и не пытаясь манипулировать людьми. Как уже было сказано выше, это был тихий, застенчивый юноша. Если какая юная особа заговаривала с ним первой, то Томазо делал над собой невероятное усилие, чтобы не покраснеть, но эти попытки всегда заканчивались провалом, и юноша, неловко бросив две-три фразы, быстро заканчивал разговор и сбегал. Впрочем, ни Урсула, ни Томазо не пытались сблизиться с другими людьми. Шрамы, оставшиеся на всю жизнь после потери родителей в том возрасте, когда они особенно бывают нужны детям, мешали им заводить близкие отношения с другими людьми. Души их раздирал страх потерять друг друга и заново пережить столь страшную боль. Брат и сестра жили в такой тесной связке друг с другом, что практически не имели близких друзей, и в конце концов в Сеттиньяно поползли неприятные слухи.

Нравы каменотесов-скарпеллино не хуже и не лучше, чем у других людей, занятых тяжелым трудом. В этих местах не принято было думать, прежде чем высказать вслух какую-то мысль. Люди столь простых нравов не обижались на грубую шутку и умели посмеяться над собой, пусть и незатейливо, они с детства научились не принимать ничего близко к сердцу, полезное умение в их тяжелой, полной превратностей и непосильного труда жизни.

– Томазо, а Томазо! Эй, послушай, Томазо… – Один из каменотесов присел на каменную глыбу, видимо желая немного передохнуть. – Ты же видный парень, у тебя все на месте, легко можешь понравиться какой-нибудь девчонке из нашего или другого какого поселка. В конце концов, тебе уже двадцать. Ну, знаешь… понимаешь… – Он вдруг замялся, но потом, собравшись с духом, продолжил: – Странно видеть тебя все время одного, люди тут болтают…