Я, Минос, царь Крита

   — Ты сказал, что жрецы отдают предпочтение девственницам из эгоизма...

   — Нужно ли мне отвечать тебе? — ответил он, многозначительно улыбаясь.

Я посмотрел на него таким вопрошающим взглядом, что ему всё же пришлось ответить.

   — Нетронутая девушка таит в себе особую привлекательность для любого мужчины. Поставь перед свободным мужчиной пятерых вдов и одну девственницу, и почти наверняка он остановит свой выбор на ней. Он имеет возможность быть её наставником и учителем в любви. У нетронутой девушки редко бывают собственные желания, она отдаётся, испытывает восторг и считает, что всё, что она испытала, наивысшее блаженство. Это удовольствие для любого верховного жреца, ведь он тоже мужчина.

Несмотря на свой возраст, раб стоял передо мной гордо выпрямившись. Потом медленно склонил голову и печально сказал, что испытал за свою жизнь уже два поражения.

   — Первое, когда тебя сделали рабом в Лариссе? — спросил я.

Он с достоинством кивнул. Потом неожиданно вздрогнул.

   — Что я тут наговорил? — испуганно спросил он.

   — Что за свою жизнь ты уже дважды терпел поражения.

   — Нет, нет, — возразил он. — Мне грозили два поражения, но я не сдался и сделался свободным.

   — Как это?

   — В Лариссе я стал рабом. Мне удалось подчинить себе обстоятельства, и теперь служба в храмах доставляет мне немало радости. Я служу и потому становлюсь свободным. — Он мельком взглянул на меня, словно стремясь опять заглянуть мне в душу, потом негромко заметил, что жизнь грозила сломить его ещё в детском возрасте.

Я вопросительно взглянул на него.

Он ответил почти с гордостью:

   — Ребёнком я хромал на одну ногу и мог остаться на всю жизнь калекой.

   — Так ты преодолел себя?

Старик кивнул:

   — Я не сдавался, разрабатывал больную ногу. На это ушло немало лет. Разве по мне можно заподозрить такой дефект? — спросил он. — Мне страстно хотелось нормально ходить. Это моя победа. Будучи рабом, я свободен, я превозмогаю болезнь и к тому же иду в ногу со временем. Я даже выиграл, — радостно признался он, — потому что стал гончаром и сумел показать себя.

Рядом со мной очутилась Сарра и принялась всячески соблазнять меня.

От толпы людей, сгрудившихся возле величественных руин, отделилась Айза. Она иронически улыбалась и указывала на Сарру.

   — Она никогда не станет критянкой! — c ненавистью промолвила она.

   — Почему?

Сарра подначила:

   — Близится время Египта!

Но раб возразил:

   — Нет, время Крита!

Меня ошеломил наряд Айзы, она была одета как критская жрица: на ней был открытый корсаж, не скрывавший грудей.

Я перевёл взгляд на Сарру: та была полностью одета, но тонкое одеяние не скрывало очертаний её тела.

   — Минос, — сказала Сарра, горделиво оглядевшись. — Здесь почти всё напоминает Египет: вазы и статуэтки, картины и колонны. Мне кажется, будто я вновь очутилась поблизости от своей родины.

   — Я тоже родилась в Египте, — вмешалась Айза. — А вы стали оккупантами...

   — Нет, беженцами, — возразила Сарра. — В любой стране изгой, бежавший от несчастья, — гость.

Меня окружили слуги и рабы. И тут я увидел Пасифаю и своих дочерей Ариадну и Фёдру. У меня возникли недобрые мысли, потому что до сих пор Пасифая рожала мне лишь дочерей и ни одного сына.

   — Где мы будем жить? — высокомерно спросила она ещё издали.

Возле неё был Таурос, уже несколько недель повсюду следовавший за Пасифаей.

Я сделал вид, будто не слышал её вопроса, отвернулся, подозвал начальника личной гвардии и приказал ему выставить посты возле помещений, в которых мы намерены жить.

Одному из чиновников я крикнул, чтобы он занялся размещением моей семьи, наложниц и рабынь, поскольку у меня другие заботы.

Хотя я недолюбливал своих братьев Сарпедона и Радаманта и не находил с ними общего языка, я надеялся, что и они при взятии Маллии и Феста так же быстро одержали победу.

Спустя несколько дней стало ясно, что смена власти произошла почти без насилия и практически не встретила сопротивления. Пришли сообщения и от моих братьев о столь же успешном достижении цели. Удалось ли им переломить и самих себя? Я чувствовал, что в тот день, когда ступил на землю Крита, я стал другим человеком. Я сделал серьёзный и честный выбор, и я сознавал, что пришло время проявить себя.

Теперь Крит принадлежал нам, микенцам. Во всём районе Эгейского моря отныне ничто не мешало расцвету нашего могущества и нашей культуры.

Сколько я ни ломал себе голову, но никак не находил ответа на вопрос, почему жители острова покорились почти без борьбы. Другой вопрос, оставшийся без ответа, состоял в том, отчего Крит продолжает жить в нас. Мы, победители, всё больше становимся критянами. Была ли какая-то мистика в том, что мы, завоеватели, оказались вовлечёнными побеждёнными в их столь чуждую нам культурную среду?