Я написал книгу

По древним поверьям, донесенным еще первым орфиком, который был никем иным, как Орфей, ну, или по-нашему, по-буржуински, лучшим кантелистом всех времен и народов, Вяйнямейненом, ангел смерти каждого человека всю жизнь ходит за своим подшефным чуть позади и пониже его левого плеча. Он, этот ангел смерти, в то же самое время является еще и ангелом хранителем. Его даже можно увидеть, если особо исхитриться. Ну, или не его самого, а хотя бы ангельские патры – то ли пряди волос, то ли такое вот ангельское украшение.

Евреи, обозвавшие себя на арабский манер «хасидами», подражают ангелам и отращивают, либо приклеивают себе волосяные пейсы. Стало им от этого счастье? Пес их знает, однако возле лестницы к Стене Плача блуждают дежурные хасиды, подхватят отбившегося туриста, обвяжут ему запястье красной веревочкой и настырно вопрошают «Maybe U change Your mind?». И трясут пейсами. Вероятно, если наивный посетитель решается перед еврейской святыней «поменять свое мнение», то у него тотчас буду требовать деньги на восстановление храма. Этот вопрос в момент своего пребывания в Иерусалиме я выяснить не успел. Хасиды отчего-то общаться со мной не торопились, обходя стороной. Только один, жилистый и проворный, словно действующий агент израильских спецслужб, все крутил мне на руки красные ниточки, попутно ощупывая мои карманы. Мы едва не разодрались, но он бы, вероятно, в таком случае победил. Не сцепиться помог пресловутый языковой барьер: я выругался по-русски, он ответил на том же языке, взмахнул пейсами и ушел по своим делам охмырять прочих туристов. Меня он возненавидел. Будто бы я его полюбил!

Наивные учителя русского языка и литературы, а также завучи школ в далекие 70-е года прошлого столетия тоже пытались причислить к ангельскому воинству любых волосатых учеников. «Отрастил патлы!» – кричали они на собраниях и уроках, привычно коверкая антиатеистичный термин. Эх, да что там, золотые были времена!

Никакого отсутствия присутствия мне обнаружить за плечом не удалось. Впрочем, как и наличия. Ни в зеркале, ни в воде, ни при скосе глаз никакой ангел возле меня патрами не тряс. Не было никого! Но стоило только отвлечься, позабыть о контроле, как слева воздух или загадочно мерцал, или не менее загадочно колыхался. Есть кто-то!

Восприятие окружающего мира у человека, пробывшего в море добрых полгода, несколько иное, нежели у обычных людей. И видеть они начинают по-другому.

Я вернулся домой несколько увядшим, хотя, мне было, конечно, радостно, что я все-таки вырвался из пагубной судовой атмосферы «Linge Trader», но полный расслабон наступал только тогда, когда я брал лыжи и уматывал вдоль дороги, изгвазданной рассыпанным навозом из ближайшего «навозохранилища», по полям в лес. Дело катилось к весне, снег на совхозных угодьях защищался от все крепнущего солнца коркой наста, по ней я и накатывал по десять-пятнадцать километров в день.

Мои чемпионские «Фишера» безжалостно стачивались о жесткую, почти ледяную кромку, но я испытывал кайф. Изначально всякие лисы и сбежавшие с разграбленных звероферм песцы возмущенно тявкали на меня, шугаясь по сторонам, потом прекратили. Привыкли, видать, и продолжали мышковать на полях.

Голова моя была пуста от мыслей, про созданную книгу я не думал, планов на будущее не строил, просто радовался морозному воздуху, блестящему шуршащему под лыжами снегу и скорости. Иногда приходилось останавливаться – в самом деле, моя лучшая форма, как лыжника, была уже давно позади – нужно было восстанавливать дыхание. Но и тогда мне было радостно: лес негромко шумел, как единый организм, птички-невелички скакали по кустам и роняли свои весенние трели. «Пей-пей», – советовали они мне тонкими голосками. – «Ну-вы-пей!»

«Ладно», – отвечал я им мысленно. – «Ин винас веритас».

Странно, но мне не хотелось возвращаться к людям, наедине с вольным простором было как-то покойней. Это не означало, что я по загадочной причине не хотел быть дома, как раз наоборот. Я просто не хотел быть среди людей, если бы мне можно было ограничить круг общения, то мои родные и друзья-товарищи с детских лет – вот и все, с кем бы я был готов контактировать. Не сказать, что это меня удивляло.

У моряков, ну, тех, которые «морские волки», иногда прогрессировала странная потребность: через недельку-другую, проведенную в домашних стенах, у них возникала нужда снова подаваться на работу, в моря. Дома делать им было совершенно нечего, а на судне, вроде бы как, зарплату получают. Такие вот супчики были самыми мерзкими тружениками моря. Они бросались со всем жаром своих «пролетарских» сердец на коллег, в основном, на подчиненных и мучали их, мучали. А еще они при первом же удобном случае скатывались в запой.

Это было своего рода психическое заболевание, которое в околоморяцских кругах именовалось «отравлением морем». Если в этом не была виновна паталогическая жадность моряка, то из отравления можно было выбраться. Ну, а жадность лечилась только гильотинированием.