Я не боюсь

Я открыл дверь, а он стоял там и брился, скрючившись над умывальником, уткнувшись головой в самое зеркало, и окурок свисал у него с губы. Он был одет в поношенную спортивную майку и отливавшие желтизной длинные трусы, из которых торчали две сухие безволосые палки. На ногах у него были черные сапоги с расстегнутой молнией.

От него пахло кислым, смесью талька и крема для бритья.

Он повернулся ко мне и оглядел меня с головы до ног опухшими глазами, одна щека в пене, в руке бритва:

— А ты кто такой?

Я ткнул себя пальцем в грудь:

— Я?

— Да, ты.

— Микеле. Микеле Амитрано.

— А я Серджо. Здравствуй.

Я протянул ему руку:

— Очень приятно. — Так отвечать меня научили в школе.

Старик промыл бритву водой.

— А ты не знаешь, что надо стучаться, прежде чем войти в ванную? Тебе об этом не говорили родители?

— Извините.

Я хотел уйти, но стоял столбом. Как это случается, когда ты видишь урода, стараешься на него не глядеть и не можешь удержаться.

Он начал брить шею.

— Значит, ты — сын Пино?

— Да.

Он разглядывал меня в зеркало.

— Ты не очень-то разговорчивый.

— Да.

— Мне нравятся молчаливые мальчики. Молодец. Не в своего отца. А ты послушный?

— Да.

— Тогда выйди и закрой дверь.

Я побежал искать маму. Она была в моей комнате и снимала простыню с кровати Марии. Я подергал ее за платье:

— Мама! Мама, кто этот старик в ванной?

— Оставь меня, Микеле, у меня много дел. Это Серджо, друг твоего отца. Тебе же говорили, что он приедет. Он останется у нас на несколько дней.

— Почему?

Она подняла матрас и перевернула его.

— Потому, что так решил твой отец.

— А где он будет спать?

— В кровати твоей сестры.

— А она?

— Она с нами.

— А я?

— В своей постели.

— Значит, старик будет спать в одной комнате со мной?

Мама вздохнула:

— Да.

— Ночью?

— Ты — болван? Что, спят днем?

— А нельзя, чтобы Мария спала здесь? А я с вами.

— Не говори глупостей. — Она стелила чистую простыню. — Уходи, у меня дела.

Я упал на пол и обхватил ее ноги:

— Мама, прошу тебя, пожалуйста, я не хочу с ним. Я тебя прошу, я хочу быть с вами. В вашей кровати.

Она фыркнула:

— Мы не поместимся! Ты уже большой.

— Мама, прошу тебя! Я лягу в уголок. И стану маленьким.

— Я сказала — нет.

— Прошу тебя! — заканючил я. — Я буду хорошо себя вести. Вот увидишь.

— Перестань. — Она подняла меня с пола и посмотрела мне в глаза. — Микеле, я уж и не знаю, что с тобой делать. Почему ты никогда не слушаешься? Я больше так не могу. У нас столько других проблем, а тут еще ты. Ты что, не понимаешь? Пожалуйста…

Я потряс головой:

— Я не хочу. Я не хочу оставаться в комнате с ним. Я не буду там спать.

Она сняла наволочку с подушки:

— Будет так, как я сказала. Если тебе не нравится, скажи это твоему отцу.

— Но он же выгонит меня вон…

Мама прекратила заправлять постель и повернулась ко мне:

— Что ты сказал? Повтори…

Я пробормотал:

— Он выгонит меня из дома…

Она пристально посмотрела на меня:

— С чего это ты взял?

— Вы все хотите, чтобы я ушел… Ты меня ненавидишь. Ты плохая. Ты и папа меня ненавидите. Я это знаю.

Она схватила меня за руку, но я вырвался и убежал.

Я слетел с лестницы и услышал, как она зовет меня.

— Микеле! Микеле, сейчас же вернись!

— Я не буду спать здесь с ним! Нет, я не буду спать с ним!

Я добрался до высохшего русла и вскарабкался на дерево.

С этим стариком я никогда не буду ночевать. Он украл Филиппо. И как только я засну, украдет и меня тоже. Засунет меня в мешок и убежит.

А потом отрежет мне уши.

А разве можно жить без ушей? Разве не умрешь без них? Мои уши со мной. А у Филиппо мой отец со стариком отрезали. Я сижу на дереве, а он там в своей яме и уже без ушей.

И кто знает, перевязали ли они ему голову?

Я должен пойти туда. И должен рассказать ему о матери, что она его любит и сказала это по телевизору, так, чтобы все это знали.

Но я боялся: а вдруг там столкнусь с папой и стариком?

Я посмотрел на горизонт. Небо было плоским, серым и нависало над пшеничными полями. Холм был виден хорошо, огромный, вибрирующий в потоках горячего воздуха.

Если я буду осторожен, они меня не увидят, сказал я себе.

«О партизан, забери меня с собой, ты должен похоронить меня. О партизан, возьми меня с собой. О белла чао…» — услышал я пение.

Я посмотрел вниз. Барбара Мура тащила Того за веревку, завязанную вокруг его шеи, к воде…

— Сейчас мамочка тебя искупает. И ты станешь чистым-чистым. Ты доволен? Конечно же доволен.

Но Того не казался довольным. Растопырив передние лапы и усевшись задом на землю, он мотал головой, пытаясь освободиться от петли.

— Ты станешь очень красивым. И я свожу тебя в Лучиньяно. Мы пойдем туда и купим мороженое, а тебе я куплю поводок.

Она взяла его на руки, поцеловала, сняла сандалии, сделала пару шагов в лужу и погрузила его в вонючую жидкую грязь.

Того начал вырываться, но Барбара крепко держала его за загривок и хвост. Я видел, как он исчез в грязи.

Она принялась напевать…

И долго не вынимала его из воды.

Она хотела убить его.

Я заорал:

— Ты что делаешь? Отпусти его!

Барбара подскочила и чуть не грохнулась в воду. Она отпустила собаку, которая выскочила и помчалась к берегу.

Я спрыгнул с дерева.

— А ты что тут делаешь? — спросила Барбара раздосадовано.