Я не боюсь

— Неправда. Куда-то ты ходишь.

— Гуляю… и все.

— Один?

— Один.

— А что такое? Тебе не нравится быть с твоими друзьями?

— Почему, нравится. Мне также нравится иногда побыть одному.

Он согласно покивал, глядя в никуда. Он казался старше своего возраста, среди черных волос мелькало белое, щеки у него провалились, как будто он не спал целую неделю.

— Ты рассердил маму.

Я сорвал веточку розмарина и начал растирать ее пальцами.

— Я не нарочно.

— Она сказала, что ты отказываешься спать в одной комнате с Серджо.

— Мне это не нравится…

— Ну и почему?

— Потому что хочу спать с вами. В вашей кровати. Все вместе. Если мы прижмемся друг к другу, то уместимся.

— А что подумает Серджо, когда узнает, что ты не хочешь спать с ним в комнате?

— Мне все равно, что он подумает.

— Но так себя с гостями не ведут. Представь себе, что ты приехал к кому-то в гости, а он отказывается спать с тобой в одной комнате. Что бы ты подумал?

— Ничего бы не подумал. Я просто хотел бы, чтобы вся комната была для меня. Как в гостинице.

Он усмехнулся и щелчком запустил окурок на дорогу.

Я спросил его:

— Серджо твой начальник? Поэтому он должен жить у нас?

Он удивленно посмотрел на меня:

— С чего ты взял, что он мой начальник?

— Потому что он всеми командует.

— Ничем он не командует. Он просто мой друг.

Это неправда. Старик не был ему другом, он был его начальником. Я знал это.

— Папа, а где спишь ты, когда ездишь на Север?

— Почему ты это спрашиваешь?

— Просто так.

В гостинице или там, где придется, иногда в кабине грузовика.

— А по ночам на Севере что-нибудь случается?

Он посмотрел на меня, вздохнул и спросил:

— В чем дело? Ты что, не доволен, что я вернулся?

— Доволен.

— Ну-ка, скажи мне правду.

— Правда, доволен.

— Обними-ка меня. Покрепче. Давай, Микеле, давай. Покажи отцу, какой ты сильный.

Я обнял его изо всех сил и заплакал. Слезы текли по моим щекам, и у меня перехватило горло.

— Ты что, плачешь?

Я сглотнул:

— Нет, не плачу.

Он вытащил из кармана мятый платок:

— Ну-ка, вытри слезы. А то кто-нибудь увидит, что ты как девчонка. Микеле, в эти дни у меня много дел, и поэтому прошу тебя слушаться. Твоя мама устала. Не доставай ее своими капризами. Если ты будешь вести себя хорошо, то, как только я закончу, возьму тебя к морю. Покатаемся на водном велосипеде.

Я задохнулся:

— А что это?

— Это лодка, у которой вместо весел педали, как у велосипеда.

Я вытер слезы.

— На нем можно доехать прямо до Африки?

— Если хорошо покрутить педали, то и до Африки.

— Я хочу уехать совсем из Акуа Траверсе.

— Почему? Тебе здесь больше не нравится? Я вернул ему платок.

— Давай переедем на Север.

— Почему ты хочешь уехать отсюда?

— Не знаю… Мне не хочется больше оставаться здесь.

Он посмотрел вдаль.

— Мы уедем.

Я сорвал еще одну веточку розмарина. У него был замечательный запах.

— Ты когда-нибудь слышал о медвежатах-полоскунах?

Он поднял брови:

— О медвежатах-полоскунах?

— Да.

— Нет. А кто это?

— Какие-то медведи, которые стирают тряпки… Но, может, их и не существует.

Папа поднялся на ноги и размял спину.

— А-а-а! Пойду в дом, надо поговорить с Серджо. Иди побегай немного, скоро обед. — Он открыл дверь, но остановился на пороге: — Мама приготовила лапшу. Когда придешь, попроси у нее прощения.

В это мгновение появился Феличе. Он остановил свой 127-й, подняв облако пыли, и выскочил из машины, словно за ним гнался пчелиный рой.

— Феличе! — закричал отец. — Ну-ка, быстро сюда!

Феличе кивнул, а когда проходил мимо меня, шлепнул по макушке и спросил:

— Как дела, придурок?

Раз Феличе здесь, там — никого.

Ведро с дерьмом было полным. Кастрюля с водой — пустой.

Филиппо сидел, закутав голову покрывалом. Он даже не заметил, что я спустился в яму.

Мне показалась, что его щиколотка выглядит хуже: она распухла и стала фиолетовой. Мухи так и липли к ней.

Я подошел.

— Эй!

Никакой реакции.

— Эй! Ты меня слышишь?

Я подошел еще ближе:

— Слышишь меня?

Он выдохнул:

— Слышу.

Значит, папа не отрезал ему уши.

— Тебя ведь зовут Филиппо, правильно?

— Да.

Путь был открыт.

— Я пришел сказать тебе очень важную вещь. В общем… Твоя мама сказала, что любит тебя. И что ей без тебя плохо. Это она вчера сказала, по телевизору. В теленовостях. Она сказала, что бы ты не беспокоился… И что ей нужны не твои уши, а весь ты.

Он молчал.

— Ты слышал, что я сказал?

Молчание.

Я повторил:

— Твоя мама сказала, что любит тебя. И что ей тебя не хватает. Это она сказала по телевизору. Сказала, что ты не должен беспокоиться… И что ей нужны не твои уши, а…

— Моя мама умерла.

— Как умерла?

Он ответил из-под покрывала:

— Моя мама умерла.

— Ты что говоришь-то? Она жива. Я ее видел, в телевизоре…

— Нет. Она умерла.

Я прижал руку к сердцу:

— Клянусь головой моей сестры Марии, что она жива. Я видел ее вчера вечером в телевизоре. Она жива. У нее белые волосы. Худая. Немножко старая… Но красивая. Она сидела в высоком кресле. Коричневом. Большом. Как у королей. А сзади была картина с кораблем. Правильно или нет?

— Да. Картина с кораблем… — Он говорил тихим голосом, слова заглушались тканью покрывала.

— И у тебя есть электрический паровозик. С трубой. Я видел его.

— Его больше нет. Он сломался. Няня выбросила его.