«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз

Различия в отношении русского социализма и фашизма к гуманности, к идее человека и его будущего неизмеримы. Неделимый мир, конструктивный труд и справедливая оплата; более или менее всеобщее пользование благами земли; больше счастья, меньше предотвратимого и вызванного только человеком страдания в этом мире; интеллектуальное возвышение народа воспитанием, знанием, образованием – все это цели, диаметрально противоположные целям фашистской мизантропии, фашистского нигилизма, фашистской жажды унижения и оглупляющей педагогики. Коммунизм, каким русская революция пытается осуществить его при особых человеческих условиях, несмотря на все кровавые отметины, могущие ввести на этот счет в заблуждение, в глубине – и в явной противоположности фашизму – есть гуманитарное и демократическое движение[230].

Все сказанное развивало тезисы прежних политических выступлений Томаса Манна. И до войны, и во время нее он стремился разрушить страх «буржуазного» общества перед Советским Союзом и его идеологией, полагая, что этим страхом питается фашизм. Новым был контекст холодной войны, ибо теперь отношение писателя к СССР противоречило главной тенденции в политике Соединенных Штатов, гражданином которых он был.

Такая позиция Томаса Манна была подготовлена событиями первого послевоенного года. Судя по его письмам и дневниковым записям, он особенно волновался из-за монополии США на ядерное оружие. Идея ядерной войны против СССР витала в то время в воздухе. В присутствии Томаса Манна ее со всей серьезностью высказывал физик Энрико Ферми. «И это важный исследователь, высокопоставленный ученый, – возмущался писатель в письме к Агнес Майер. – Чего же тогда ожидать от среднего уровня? Хотя, может, средний уровень лучше, чем высокопоставленные ученые»[231].

Другой причиной оппозиционного настроя Томаса Манна была его убежденность, что с подготовкой войны против СССР в Америке растут профашистские симпатии. Еще в 1930-е годы он опасался, что «буржуазный» мир заключит прочный пакт с фашистами (точнее: национал-социалистами) из страха перед большевиками. Теперь, хотя Германия и Италия были побеждены, эти опасения ожили[232].

Политическая конструкция Томаса Манна, его мечта о стабильном примирении социализма и демократии рассеивалась на глазах. Обе системы балансировали на грани войны, и виноват в этом, по мнению писателя, был Запад. В 1934 году Томас Манн написал в частном письме, что он человек равновесия: если челнок грозит опрокинуться направо, то он инстинктивно склоняется в левую сторону[233]. В 1946 году ему, очевидно, казалось, что «челнок» не только опасно наклоняется, но и готов опрокинуться именно в ту сторону, которую он уже с середины двадцатых годов воспринимал как «темную» и «реакционную». Тем более решительной была его солидарность с «устремленной в будущее», «светлой» идеей социализма.

Три записи в дневнике, оставленные Томасом Манном в конце января – начале февраля 1947 года похожи – если их поставить рядом – на политическое резюме. 21 января: «Сталин сказал молодому Рузвельту, что война невозможна из-за воли народов». 25 января: «Из многих новостей явствует, что без союзных штыков в Германии следовало бы опасаться за свою жизнь». 1 февраля: «Комиссия по атомной энергии требует для безопасности страны увеличения производства атомного оружия (только в сто раз “улучшенного”) вместо развития для мирных целей!»[234] В этом «резюме» – и надежды, и опасения Томаса Манна в первые послевоенные годы: Сталин в разговоре с сыном почитаемого писателем покойного президента США уверенно высказался за мир – в Германии поднял голову нацизм – Америка готовит ядерную войну.