«Я не попутчик…». Томас Манн и Советский Союз

Реакция Сталина, как и следовало ожидать, была скорой и резкой. 14 марта 1946 «Правда» опубликовала интервью, в котором он причислял Черчилля к поджигателям войны и сравнивал его идею альянса англоязычных народов с расовой теорией Гитлера. Доминирование СССР в Восточной Европе он обосновал интересами его безопасности, а растущее влияние коммунистов – предпочтениями избирателей. На обвинение в тирании он ответил колкостью и насмешкой.

Томас Манн записал в дневнике 14 марта: «В последние дни поединок речей между Черчиллем и Сталиным; кризис в ООН из-за Ирана и идеи британо-американского военного союза, выдвинутой Черчиллем. Его речь элегантная, речь Сталина грубая. Оба по-своему правы»[226].

Теоретический фундамент холодной войны со стороны США еще до Фултонской речи заложил Джордж Кеннан, тогда советник американского посольства в Москве. 22 февраля 1946 года он отправил в Вашингтон так называемую «Длинную телеграмму» с призывом противостоять усилиям СССР в Восточной Европе. Кеннан выступал именно за противостояние, идею «горячей» войны против СССР он назвал абсолютнейшей ерундой («sheerest nonsense»). Соображения Кеннана во многом обосновали внешнюю политику президента Трумэна. В июле 1947 года, уже вернувшись в Америку, Кеннан опубликовал в журнале «Форин афферс» обширную статью, в которой развивал тезисы «Длинной телеграммы». Томас Манн, возможно, не читал ее полностью, но с содержанием ее был знаком[227].

Летом 1946 года он получил новые знаки внимания из-за «железного занавеса». Запись в дневнике от 18 июня гласит: «Узнал от подруги Эрики в Европе, что в / Веймарском доме Гете / под русским протекторатом и при живом немецком участии / проводятся лекции о “Лотте в Веймаре”. Место действия – одна из гостиных, предположительно комната Юноны. Очень впечатлен». 24 июля он получил «открытку от класса из немецкой школы в советской зоне: Благодарность за “Будденброков”, которые у них были “внеклассным чтением”». 14 сентября он записал: «Письмо от Пауля Эйснера, Прага, о моем влиянии в Богемии и симпатии коммунистов, о которой Эрика сказала, что она делает честь им и мне». Ноябрьская почта из советской зоны порадовала писателя новыми приятными сюрпризами: о нем была передача по радио и его именем собирались назвать несколько улиц[228].

В том же ноябре 1946 года Томас Манн в первый раз после войны подробно высказался о мировой политике. В его письме вице-председателю организации «Студенты за федеративное мировое правительство» {Students for Federal World Government) условием мирного будущего названо взаимопонимание западного мира и Советского Союза, «встреча буржуазно-демократического и социалистического принципов в признании общих человеческих целей». Чтобы обезоружить возможных оппонентов, он тут же представил пространное рассуждение о коммунизме и социализме.

Революцию в России он предлагал рассматривать как процесс, протекающий в различных фазах. По его мнению, было бы неразумно верить, что «сталинизм образует неизменную окочательную форму революционного процесса. Ставить на одну моральную ступень русский коммунизм с нацистским фашизмом, – продолжал Томас Манн, – потому что оба тоталитарны, это в лучшем случае легкомыслие, в более тяжелом случае это – фашизм. Тот, кто настаивает на этом уравнивании, может воображать себя хорошим демократом, – в действительности и в глубине сердца уже это делает его фашистом, и наверняка он будет бороться с фашизмом только неискренне и мнимо, а с коммунизмом – исполненный ненависти»[229].

Эта уже сама по себе гротескная и демагогическая конструкция была нацелена прежде всего на ястребов послевоенной политики Соединенных Штатов. Но объективно она оскорбляла немало представителей Русского Изгнания, которые не были ни поджигателями войны, ни вашингтонскими ястребами – в их числе Шмелев и Бунин. Характерно, что Томас Манн употребляет в этом отрывке термин «сталинизм» как синоним некоей временной негативной фазы революционного процесса. В последующие годы он разовьет эту мысль.

Затем его фантазия нарисовала впечатляющую идиллию: