Я не сдамся без боя!

— Э, милый, даже не мечтай! — вместо хозяина ответил Алехин. — Я его сколько просил: отдай! Деньги предлагал, кольт специально для него раздобыл — настоящий, ковбойский… Ни в какую!

— Ишь, чего захотел, — шумно прихлебывая из кружки, самодовольно пробурчал Рябокляч. — Своего натаскай и пользуйся. И кольт твой, к слову, не «миротворец», которым на Диком Западе пользовались, а военно-морской, тридцать восьмого калибра. Да еще и явный новодел. Да, изготовлен по лекалам восемьсот шестьдесят первого года, но из современных материалов и по современным технологиям, а потом искусственно состарен…

— Видал? — с веселым негодованием воскликнул Алехин, обращаясь к Федору Филипповичу.

Потапчук заставил себя улыбнуться и кивнуть. Его покоробило то, как господа генералы говорили о живом человеке — как о вещи или служебном псе, которого можно подарить, продать или обменять на поддельный ковбойский кольт. Так в старину, если верить произведениям художественной литературы, помещики говорили о крепостных. Федору Филипповичу вспомнилось, что генерал-полковник Алехин сам происходит из крестьянской семьи, а значит, является прямым потомком крепостных мужиков. Остап Богданович гордился своими предками — запорожскими казаками, которые, кстати, тоже вышли не из царских палат, а сбежали в Сечь от хозяев. Словом, к ним обоим наилучшим образом подходила формулировка, придуманная столетия назад все теми же крепостными мужиками: хуже нет, чем из хама — пана, а из дерьма пирога…

Генерал Рябокляч со скворчанием, неотличимо напоминавшим звук, с которым уходит из засорившейся раковины грязная вода, втянул в себя остатки кофе, крякнул и со стуком поставил кружку на стол.

— Ну, гости долгожданные, излагайте, с чем пришли, о каком таком деле хотели говорить, — предложил он и бросил в рот виноградину.

— А ты как — в адеквате? — с сомнением уточнил Алехин.

— В адеквате, в адеквате, — буркнул Рябокляч. — Чего ты ко мне прицепился, как классная дама? Отпрыска своего воспитывай!

— А, — безнадежно махнул рукой генерал-полковник, — его воспитывай, не воспитывай… Дурака учить — только портить. И за что мне это наказание?

— На детях гениев природа отдыхает, — изрек Остап Богданович. — Мои тоже хороши. Давеча вон… Э, да что там! Все они нынче такие. А почему? От легкой жизни, вот что я тебе скажу, Гриша, друг ты мой сердечный! Трудностей настоящих в глаза не видели, живут на всем готовом за родительскими спинами, как за каменной стеной, захребетники… Вот сколотить бы из них, генеральских сынков, какой-никакой взвод да отправить на месячишко туда — «на погибельный Капказ, воевать Шамиля», как в песне поется. Ну, или хотя бы на недельку… Шелковые бы вернулись, не парни — чистое золото девяносто восьмой пробы!

— А не жалко? — искоса поглядывая на него через плечо, спросил Алехин. Судя по тону, он все еще сомневался, что Остап Богданович уже «в адеквате».

— Жалко, сил нет, — признался Рябокляч. — А только там, под пулями, одно из двух: пан или пропал, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. А тут пропадут непременно, рано или поздно, но пропадут. Покуда мы в силе, еще туда-сюда — ежели что, выручим, не дадим родную кровиночку в обиду. А сами-то они чего стоят? Вот свезут нас на кладбище и сразу пропадут, как те ляхи, которых Сусанин в болото заманил… Ладно, черт с ними, пусть живут, как умеют, учить их и впрямь уже поздно — сами умные, отцу родному рта раскрыть не дадут. Так что там у вас стряслось?

— Вчера я был на приеме у помощника президента, — сообщил Алехин. — Изложил нашу позицию, предупредил, что мы готовим обращение к главе государства и парламенту с предложением… ну, вы знаете, с каким предложением. Говорили битых полчаса, но в итоге он сказал мне то же, что и раньше: президент по-прежнему считает такие жесткие меры преждевременными и, с учетом внутриполитической и международной обстановки, решительно неприемлемыми. Выражаясь простыми словами, мне дали понять, что обращение свое мы с таким же успехом можем написать мелом на заборе. Или гвоздем на стене общественного туалета.

— А я вам что говорил, дипломаты вы хреновы? — проворчал Остап Богданович. — Обращение, президент, внутриполитическая обстановка… Ерунда это все! Обращением вашим, как я вас и предупреждал, только в сортире подтираться. Внутриполитическая обстановка… Менять ее надо к чертовой матери, если она нас не устраивает! И президент, между прочим, не помазанник божий, и Дума сегодня есть, а завтра нет…

— Ну-ну, — напряженным голосом произнес Алехин, — не увлекайся, Остап.

— А чего — не увлекайся? Кого мне стесняться, если тут все свои? Чужие — вон они, за воротами ходят, отсюда не видать. А здесь, как я понимаю, собрались единомышленники, которым не безразлично, что завтра с Россией будет. Кого я должен бояться — тебя? Федора? Ну, скажи мне, Федор, должен я тебя бояться?

— Зачем? — удивился Федор Филиппович и глотнул чуть теплого чаю.