Я не сулю тебе рая

«Мама, дорогая, прости за то, что письмо будет полно тревоги.

Это потому, что я сам полон тревоги.

Вчера мы хоронили Доминчеса Федоровича Алонсо, слесаря из нашей бригады, чудесного парня. Он испанец, один из тех парней, кого еще детьми вывезли к нам перед падением республиканского правительства Испании. Ты, конечно, хорошо помнишь то время.

В день пуска цеха Доминчес задохнулся, так как все помещение было загазовано. В наших условиях это чрезвычайное происшествие.

И самое невероятное — Доминчес, когда его нашли, лежал без противогаза. По всем данным, он не успел его надеть.

К такому заключению пришла и комиссия. Она отметила неосмотрительность самого Доминчеса.

И все же я считаю, что мы его не уберегли, а должны были уберечь.

Провожали его в последний путь всем цехом. Дул ветер. Он почти всегда дует со степи, от Оренбурга.

На кладбище на невысоком дереве пела птица. Я позавидовал ее беспечности. Она не прервала песню даже в то время, когда заговорил старик Прохор.

— Пусть башкирская земля будет тебе мягкой подушкой, дорогой Доминчес!

В такую минуту у людей расслабляется сердце. Мне подумалось: птичка — это душа Доминчеса!

Есть у нас Нагимочка, работница нашего цеха, так она привела на кладбище всех своих детей. Для того, наверное, чтобы они на всю жизнь запомнили Доминчеса, нашего общего друга.

Прости, моя единственная, что и в твою душу я вношу тревогу. Но кому же, как не тебе, я могу написать о том, как мне трудно?»

Я не отослал этого письма.

33

Заместитель Седова, большелицый человек с клочком рыжих волос на макушке, докладывает:

— Мальчик у вентиля открыл байпас, как только резко повысилось давление.

— Когда это произошло? — спрашивает какой-то товарищ из совнархоза. Я его вижу впервые.

«Мальчик у вентиля» — это я. И опять-таки я выпустил аммиак «на свечу», то есть открыл этот самый знаменитый байпас. И теперь обязан отвечать за свои действия.

— По-видимому, это было в самом конце смены, как только услышал сигнал тревоги… — докладываю я.

— Точнее.

— Пожалуй, в двенадцать с чем-то.

— Еще точнее?

— Ну, минут в двадцать первого…

— Так… так…

Меня здорово клонит ко сну, говоря откровенно, я разговариваю сквозь сон.

— Я могу идти?

— Погоди, — останавливает меня товарищ из совнархоза. — Ты еще понадобишься.

И я жду.

Начинает высказывать свои соображения товарищ Задняя Улица. У него тоже красные белки — вот уже месяц, а то и больше, как он не высыпается.

Конечно, все устали.

Я кошу глазами на заправленные койки в углу кабинета — вот бы растянуться и провалиться в сон! Но нельзя. Этот товарищ сказал, что я им еще нужен.

— Отсюда мораль, — говорит начальник цеха, отвлекаясь от телефонного разговора. — Надо заменить клапаны.

— Не торопись, — останавливает его совнархозовец. — Мы пока не уточнили, какой узел нас подводит. Все это одни предположения… Голая теория, так сказать.

Седов молчит. Он то и дело протирает пенсне. Амантаев уткнулся в схему и водит указательным пальцем по картограмме: пытается что-то уяснить себе.

Майю Владимировну тоже клонит ко сну.

Остальных я не знаю — ни рослого старика, говорящего с украинским акцентом, ни толстого и сердитого человека, с остервенением курящего чужие папиросы, ни молодых важных инженеров.

И внезапно все начинают шуметь враз, перебивая друг друга. Я не совсем понимаю, о чем они спорят.

Седов оживился, нагнулся и ткнул пальцем в середину схемы.

— Вот тут, вот тут шестнадцатый шалит, — сказал он громовым голосом, ведь иначе не остановишь расшумевшихся инженеров. — В этом узле пробка. Прочистить и пускать. Ну как, схватим бога за бороду?

— Да, как будто борода в наших руках…