Я не вижу твоего лица

Повисло неловкое молчание, густое, с  тухловатым болотным привкусом. Милана понимала, что сразу к делу переходить нельзя, нужно проявить такт и осторожность, плавно подвести к неприятному разговору. Понимала, но не знала, с чего начать, какую тему выбрать. А ведь нужно возвращаться на работу, больные ждут. И чёрт её дёрнул  согласиться.

Всё это я смогла прочесть в завесе тишины, воцарившейся между нами, в участившемся Миланином дыхании, в скрипе деревянного стула под ней, в притопывании нервной ноги, обутой в бахил. 

Помогать напарнице я не собиралась. Сама пришла, сама согласилась стать парламентером, вот и выкручивайся тоже сама.

- А ведь не хотят твои пациенты ко мне идти, всё о тебе спрашивают. Говорят, ты – гуру массажа. Начальство ждёт- не дождётся, когда ты выйдешь.

Тьфу!  Строит из себя такую умную стерву, а ничего интереснее придумать не смогла, фантазии не хватило. Хотя, мне дурочке- слепышке и эта чушь пойдёт. Правильно, мне любую лапшу на уши повесить можно и варёную, и сырую, и недосоленную, всё проглочу.

Странно, ни в те минуты, когда меня били, ни во времена поиска работы, ни в холодные утренние часы пробуждения в стылой комнате барака меня не посещало это желание. Но сейчас, мне нестерпимо захотелось, чтобы рядом оказался кто-то большой, сильный и влиятельный. Такой, которого бы все испугались, перед которым бы затрепетали и оставили меня в покое. Захотелось до слабости в конечностях, до отчаяния, до крика.

А Милана продолжала лить масло. Говорила о том, как меня ценят в поликлинике, как я нужна больным, какой у нас дружный коллектив.

- Никому не нужны эти проблемы, всем хочется нормально жить и работать. А если снимут главного врача, поставят нового, мы не сможем работать, как раньше.

- Почему не сможем?- улыбнулась я, хотите видеть во мне дурочку, вот она- дурочка.  – Как ты делала свой массаж, так и будешь делать. Кто у тебя кушетку отнимет? А, что касается начальства, сегодня - одно, завтра- другое. Не всё ли равно, кто рукой водить будет? 

- Ты просто не понимаешь, - вот уже и ледок в голосе появился, - Новая метла  по-новому метёт, мы уже в сестринской так не посидим, шабашить не сможем. У нас же в поликлиники – дружная семья образовалась.  Да многих из нашего коллектива новый начальник прогонит, ведь все почти знакомые и друзья  или главного, или старшей, или заведующей.

- А я нашему начальству не друг и не родственник, в сестринской с вами не сижу, не шабашу, так как слепенькая, глупенькая, взятая из жалости. Мне, Милан, терять нечего.

Гнев, удовлетворённый, успокоенный, довольно заурчал, свернулся, затаился, ожидая своего часа.

- Ты можешь потерять работу! – Милана заговорила резко, ломко, хлёстко, не скрывая призрения.

 С возвращением, дорогая коллега, а я уж, грешным делом напугалась, вдруг это вовсе не ты?

-  Тебя уволят! Найдут за что, выживут! Мы все тебя выживем!  Так что давай по-хорошему, подпиши заявление на отпуск задним числом. И получится так, что ты вчера на работу не выходила, и поколотил тебя незнакомый мужик. Ты видишь плохо, придурка этого не запомнила…

Взвизгнула молния, скорее всего, Милана начала доставать из сумки заявление. Запах духов усилился. 

- Сейчас, я вообще ничего не вижу. У меня отслойка сетчатки. Завтра будут делать операцию, а потом, мне придется  какое-то время лежать на спине и гадить под себя. Кто станет убирать за мной? Кто воды принесёт? Кто кормить с ложки будет? Ты? Главный врач? Вы стояли и смотрели на то, как огромный бугай швырял меня, как тряпку, слушали мои крики, и никому не пришло в голову за меня вступиться. Ради чего мне вас выгораживать? Ради того, чтобы вы вновь уселись в сестринской пить кофе? Ради того, чтобы ты оскорбляла меня перед больными? 

Милана молчала, даже не пыталась спорить. Да уж, бедняжка, не ожидала такого отпора от всегда тихой, покорной, виновато-улыбающейся робкой меня.

- Не говори глупости, - наконец, после затянувшейся паузы, менторским тоном произнесла девушка. – Мы всем отделением деньги собирали, продукты покупали.

Гнев вырвался наружу, в темноте ослепших глаз запрыгали красные вспышки, зазвенело в ушах противным комариным писком.

- Пошла вон! – заорала я, выплёскивая этим криком всю свою боль от унижений и насмешек, своё отчаяние, своё бессилие, свои страхи. – Не смейте сюда приходить. И подачки свои забирай, подавись ими, и хозяева твои пусть тоже подавятся!

Дотянулась до тумбочки, безошибочно нашла пакет, ухватилась за ручки и швырнула им в сторону, где, как я определила, должна была сидеть Милана. 

Разумеется, не попала. Девица с возмущённым визгом успела отскочить. Разлетелись фрукты, было слышно как они, прыгая по линолеуму, словно весёлые мячики, катятся, под тумбочки, под кровати, под табуреты. С влажным хрустом лопнули стаканчики йогуртов.

Что-то  укоризненное  скрипели старушки, слышавшие наш разговор, возмущалась, прибежавшая на крик медсестра, из открытой в коридор двери, хлынул запах спирта и кварцевой лампы.