Я никогда не буду частью большой истории

Перед белым одноэтажным зданием туалета, куда все зашли, мне позвонила мама, и обед, ожидавший нас в соседнем доме, отсрочился ещё минут на пятнадцать. Я рассказал маме о том, что мы встретили француженок, но не решился с ними заговорить. Мама укоризненно запричитала, после чего стала рассказывать историю из своей юности, как она раз и навсегда поборола свою робость: дело было в пансионате, она приглядела красивого парня, но заговорить с ним не решалась. Зато у неё там появилась подруга, Ира, и вот она была девушка, что называется, без комплексов и легко со всеми знакомилась. Мама стала активно у неё учиться, предчувствуя, что скоро Ира доберётся и до Паши, того самого парня. И вот однажды, когда две подруги шли мимо скамейки, на которой сидел Паша, мама собралась с духом и спросила его: «А что ты тут сидишь?». Так они и познакомились. Правда, не с моим папой, а за двух до него. Выслушав эту историю, я сквозь насмешливый хохот сказал, что лучше уж буду и дальше молчать, скрываться и таить, чем городить такое. Мы ещё немного посмеялись друг над другом с едва различимой ноткой упрёка, и я повесил трубку.

Цены в трапезной были, скажем прямо, богохульные: гороховый суп и гречка с котлетками обошлись мне рублей в четыреста. Видимо, доплачивали мы за обстановку – она здесь была действительно благодатной и давала почувствовать себя чуть чище, чем ты есть на самом деле.

Мы поели и снова вышли за чугунные ворота монастыря – на этот раз уже насовсем.

Пока мы плавно спускались всё ниже и ниже по мощёной дороге в бренный дольний мир, Монтэг говорил, что впечатления от храма у него, как и всегда, какие-то странные, смутные, что их надо переварить. Впрочем, переварить нужно было не только их: после сытной трапезы ногам – по крайней мере, моим – ходилось тяжеловато.

Мы опять двинулись в случайном направлении. Шли по дорожкам, петлявшим по лесистым холмам, и говорили о моей книге «Друг» – отец Монтэга её прочёл и подтвердил, что это именно книга. Все неловкие вопросы о схожести лирического героя и автора остались висеть в воздухе.

Шли по железному мосту над какой-то заросшей рекой, поднимались по скалящемуся лестницами склону вдоль автомобильной дороги, и Монтэг рассказывал нам про свой недавний опыт работы фотографом на студенческой вписке, и не только рассказывал, но и показывал, щелкая наиболее удачные снимки. Они были действительно удачными: хмельные, масляно-улыбчивые лица студентов окружало неземное голубоватое гало высокой выдержки.

Так мы дошли до станции «Новоиерусалимская». Увидев её, мы воспротивились столь раннему окончанию нашей поездки – время было, кажется, только ближе к семи – и решили пройтись по пыльной землистой дороге, уходившей от основной под прямым углом и ведшей, как нам казалось, в какой-нибудь посёлок. Начавшийся снова дождь чуть было не развернул нас, но, немного покрапав, он кончился, а мы пошли дальше, вдоль сплошных металлических заборов, за которыми высились уродливые, изъеденные временем промышленные бараки. Но шли мы недолго, потому что вскоре поняли, что дорога это не ведёт никуда, кроме как на грязные задворки трудовой жизни. Развернулись и двинулись обратно – к станции «Новоиерусалимская».

Ожидая электричку, говорили о моей новой книге, которую я подарил ребятам ещё вначале поездки, и о важности выбора правильных имён для персонажей: мол, авторы путают имена одних и тех же героев уже на следующей странице просто потому, что называют их абы как, без особого смысла, хоть даже сугубо личного.

Уже сидя в поезде, слушали рассказы Монтэга о РАНХиГСе и его обитателях, о зачётных в сугубо академическом смысле злоключениях и студенческой жизни вообще (а точнее – об её отсутствии).

Путь обратно, как всегда, оказался короче пути туда, и, очнувшись от разговора, мы вышли на станции «Стрешнево», чтобы пройти через наш заклятый парк к дому Прокофия на Октябрьском Поле.

Солнце спряталось за росшими вдоль путей деревьями, окрасив небо в розово-персиковые, будто стены в старой детской больнице, цвета.

Мы шли по парку и, каким-то образом переключившись на тему пейнтбола, осуждали тех, кто из-за гнойной ностальгии по старым добрым мохнатым и клыкастым временам в него играет.

На выходе из парка почему-то вспомнили про Познера, и Прокофий сказал, что видел его в Доме Музыки, на концерте, посвящённом столетию… «Познера?» – перебил своим вопросом Монтэг, и все посмеялись: мы – отчаянно, уже и не надеясь на прощение после очередного посягательства на рассказ Прокофия, а Прокофий – улыбчиво закипая.

Весь остаток пути я делился впечатлениями от просмотренной мной документалки про Билли Айлиш, прихорашивая этот, в сущности, детский лепет умными казёнными словами.

У самого дома Прокофий, как обычно, пригласил нас зайти, и мы, как обычно, немного поёрничав – мол, как неожиданно, – согласились и вошли в маленькую, тесную, как хоббитова нора, но такую же, как она, уютную квартиру на первом этаже, по которой дымчатыми облаками плавали три огромных кошки: два мейн-куна и одна старательно под них переедающая.