Я остаюсь здесь

К концу года у некоторых уже были упакованы чемоданы для отъезда в Германию. Горбатые матрацы были свернуты и погружены на телеги, мебель разобрана, мешки из джута наполнены посудой и скарбом. Вечерами из домов выходили мужчины с сумками, полными одежды, аккуратно сложенной женами. Из всех оставшихся в доме продуктов женщины готовили последнее сытное блюдо перед отъездом. Витал запах мяса и картофеля, поленты, скворчащей на сале. В окна было видно, как семьи молча пережевывают ужин при свете керосиновой лампы. Мы, остающиеся, смотрели на них с порога или с края участка, и было понятно, что это мясо стоит у них поперек горла. Они говорили, что счастливы, что Гитлер сделает их богатыми, даст им фермы, землю и скот. Они утешали себя тем, что дуче скоро построит в Куроне дамбу и им все равно придется уезжать. Но по их сжатым губам, стиснутым кулакам было видно, что уезжать таким образом было тяжело. Тяжело девушкам и детям, но еще тяжелее пожилым, которым оставляли лучшее место на телеге и уговаривали попробовать поспать в дороге. Когда одна из телег трогалась в сторону станции Больцано или станции Инсбрук, где ждали поезда фюрера, в Куроне воцарялась мертвая тишина. Герхард, деревенский пьяница, каждый вечер обходил фермы – их было около сотни в Куроне – чтобы проверить, уехал ли кто-нибудь еще. Найдя пустой дом, он стучал в дверь до тех пор, пока не отбивал костяшки пальцев до крови или не засыпал прямо там, на месте. На следующее утро его будил Карл, тащил его, похмельного, на себе в трактир и поил кофе, чтобы привести в себя.

Однажды днем Майя сказала мне:

– Бери велосипед, поехали навестим сестру Барбары.

Когда Александра открыла дверь и увидела меня и Майю, ее глаза округлились. Она пригласила нас внутрь, отрезала каждой по ломтю хлеба и по-семейному протянула его нам без тарелки или салфетки. Мы ели хлеб в гробовой тишине и слушали, как трескаются семена тмина во рту. Поздоровались с ее матерью, но она не ответила. Я погладила собаку, которая скулила у стола.

– Ты уезжаешь? – спросила Майя.

– Да, но еще не знаю куда.

– Есть ли у тебя новости о Барбаре? – спросила я, опустив глаза.

– Она попросила помилования у дуче, и ее скоро освободят. Она поедет прямиком в Германию, не заезжая сюда.

– У тебя есть бумага и ручка? – внезапно спросила я.

– Зачем? – резко ответила она.

– Хочу написать ей записку.

Александра посмотрела на меня с подозрением, потом стала рыскать в ящике и достала маленький блокнот, из которого аккуратно вырвала листок. Я писала стоя, опершись локтями на стол. Я чувствовала, что они смотрят на меня в упор, но мне было все равно.

– Передай ей, когда увидишь, – сказала я, складывая листок вчетверо.

Она знаком попросила оставить записку на столе.

– Передай, – повторила я, кладя ей ее в руку. – Это очень важно.

Мы продолжали смотреть друг на друга. Никто не произносил ни слова. Вскоре тишина стала невыносимой, мы запихнули в рот остатки хлеба и ушли.

Когда я рассказала об этом папе, он сказал мне:

– Дочка, нам действительно лучше остаться. Ничего, что у нас сейчас мало еды, все наладится, вот увидишь. Дома, в которых мы живем, наши, и мы не должны их покидать ни при каких обстоятельствах.

– Ты уверен, пап? Они подожгли амбар кого-то из остающихся, они избили Михаэля и ждут не дождутся, когда я вновь отпущу Марику в школу, чтобы сделать то же самое с ней. Многие больше не разговаривают с Эрихом.

– Я знаю, Трина, но это временно, так будет не всегда. Фашизм пройдет, эти люди уедут, и все вернется на круги своя.

Разговоры с папой всегда меня успокаивали. Я хотела, чтобы Эрих тоже с ним поговорил, вместо того чтобы все время сидеть дома как изгнанник. В тот день я вернулась домой и обнаружила его, как обычно, нарезающим круги по комнате, нервно стучащим пятками при каждом шаге.

– В окрестностях опять появились инженеры и рабочие, – сказал он, даже не поздоровавшись. – Всю ночь прибывали люди и грузовики. Они измерили Курон вдоль и поперек, взяли образцы почвы, обозначали периметр дамбы. Скоро начнут строительство. Не знаю, заметил ли это хоть кто-то еще в городе или всем уже все равно, потому что они уезжают.

Глава двенадцатая