Я помню...

Только в августе мне удалось, наконец, организовать поездку в Дрезден и в Лейпциг. Более подробно в течение нескольких дней я познакомился с Дрезденом, центр которого был сильно разрушен бомбардировками американцев в самом конце войны. Эти разрушения производили тяжелое впечатление. Под развалинами многочисленных зданий было погребено множество погибших во время бомбардировок немцев, расчистка разрушений еще не начиналась, и в этой части города стоял настолько тяжелый трупный запах, что ходить там было трудно и неприятно. Я подробно осмотрел лаборатории Дрезденской высшей технической школы — огромного учреждения, там в то время велись некоторые работы, в частности — по технической электрохимии. Я многократно объехал этот большой город, побывал в уцелевших его частях, в зоопарке (за животными, видимо, в это время никто не смотрел), посидел на берегу Эльбы и пр. В других городах я был лишь короткое время, и впечатлений от этих поездок у меня осталось мало, да почти все забылось. Подробно знакомиться с Германией просто было некогда.

Более 5 месяцев провел я таким образом в Германии, большею частью в районе Берлина, причем больше Западного, чем Восточного, и Потсдама. По-немецки я объяснялся с грехом пополам, но меня понимали, да и я стал понимать немецкую речь, правда, нередко просил повторить сказанное немцами.

Не могу в заключение не упомянуть об одном неприятном инциденте, который произошел со мной совершенно неожиданно. Однажды, вероятно, в августе мы с П.Н.Скородумовым и несколькими профессорами поехали в Берлин и решили осмотреть университет имени Гумбольдта на Унтер ден линден. Я помню, как мы вошли в помещение, посмотрели на незначительные, в общем, следы разрушений и остановились для совещания в каком-то большом зале. И вдруг я неожиданно почувствовал себя плохо и упал без сознания. Со мной случилось то, что раньше, вскоре после контузии произошло в Донбассе. Я пришел в себя в какой-то большой комнате. Около меня сидела сестра-немка. Как только я открыл глаза и стал с недоумением осматриваться, сестра выскочила из комнаты и через пару минут вновь появилась в сопровождении какого-то важного на вид человека, видимо, директора. К моему удивлению, он, производя впечатление немца, говорил по-русски. Он спросил о самочувствии, проверил пульс, приказал дать мне какое-то лекарство и ушел, оставив меня наедине с немкой, которая по-русски ни звука не понимала.

Только на другой день удалось выяснить, что вызванная в университете немецкая скорая помощь привезла меня в знаменитую берлинскую клинику «Шарите». Я стал расспрашивать сестру о болезни и о возможности связи с П.Н.Скородумовым. Но сестра разъяснила мне, что я должен лежать и вести себя спокойно. Ровно в 12 часов она дала мне лекарство (часы стояли на столике), и когда я просил немного подождать (мне хотелось курить), она настоятельно потребовала, чтобы лекарство было принято. То же самое повторилось в 7 вечера. Я чувствовал себя лучше и хотел встать, но сестра мне категорически не дала это сделать. Через два дня врач, оказавшийся профессором, устроил мне искусственный припадок с помощью какого-то лекарства. На другой день он рассказал мне, что у него было подозрение на эпилепсию, и что моя болезнь, однако, не представляет опасности. Уже через день мне было разрешено делать прогулки в сопровождении той же сестры. «Шарите» была совсем недалеко от здания рейхстага, и я многократно ходил туда и разбирал замысловатые подписи многих сотен наших солдат. По дороге в рейхстаг стоял памятник Коху и какие-то другие памятники.

Пару раз меня навещал П.Н.Скородумов и профессора, с которыми я был ближе знаком. Но однажды меня посетил человек, появление которого в клинике произвело настоящий переполох. Приехал мой старый приятель, с которым мы расстались еще в Сталинграде осенью 1942 г., Ю.В.Бордзиловский. Он был в форме польского генерала с аксельбантами и прочее. Его привел ко мне сам профессор. Нужно ли говорить, как мне было приятно увидеть старого товарища, с которым было немало пережито на Волге осенью 1942 г. Мы побеседовали, я узнал, что он уже в то время занимал высокий пост в польской армии. Впоследствии, когда я приехал однажды в Варшаву, я посетил его дома. Он был тогда начальником штаба польской армии у Рокоссовского. У дверей его квартиры стояли двое часовых.

Некоторые из посещавших меня товарищей говорили, что мое лечение в немецкой, недавно еще фашистской больнице может для меня окончиться плохо, и уговаривали перевестись в советский военный госпиталь. Но мне было хорошо здесь, и я отвечал, что профессор — видимо, бывший белогвардеец — относится все же к русским сочувственно.