Я – посланник

Думаю, – и так грустно становится, что хоть волком вой.

Не знаю, мне кажется, он не заслужил такого. Нет, понятно, он был пьяницей и под конец жизни совсем спился. Но! Он был добрый, щедрый, милый человек. Я смотрю в тарелку со спагетти, а вижу его черные волосы и светло-серые глаза. Он был высокий и на работу всегда ходил во фланелевой рубашке. Из угла рта торчала сигарета. Но дома он не курил. В смысле, в комнатах. Да, он тоже был джентльменом, – несмотря ни на что.

А еще я помню, как вечерами, когда уже закрывались пабы, он, спотыкаясь, заходил в дом и плелся к дивану.

Мама, конечно, орала на него как потерпевшая. Но ему со временем стало все равно.

А она беспрерывно к нему придиралась. Он вкалывал, как ломовая лошадь, а ей все было мало. Помните про журнальный столик, который не подошел? Так вот, отцу приходилось каждый день выслушивать подобное.

В детстве он часто возил нас по всяким интересным местам. В национальный парк, на пляж, на детскую площадку – не рядом с домом, а на ту, дальнюю, где стояла здоровенная железная ракета. Да уж, детские площадки прежних времен не идут ни в какое сравнение с тошнотными пластмассовыми сооружениями, на которых сейчас играют бедные дети. В общем, мы бежали играть, а он сидел и смотрел на нас. Мы время от времени посматривали в его сторону. А он сидел, курил – и, наверное, о чем-нибудь мечтал. Мое первое детское воспоминание – мне четыре и я еду на закорках у Грегора Кеннеди, моего отца. Тогда мир не казался таким уж большим, и куда бы я ни посмотрел, вид открывался замечательный. Отец был героем-суперменом. Не обычным смертным.

А теперь я сижу, смотрю на спагетти и задаюсь вопросом: что же делать дальше?

Надо тянуть время, и поэтому я не доедаю мясные шарики. И все смотрю, смотрю на маму, которая пришла на свидание с чужим мужчиной. Похоже, они тут не первый раз. Официантка их знает – вон, подошла, мама с кавалером с ней поболтали. Им очень хорошо вдвоем.

Мне хочется разозлиться, почувствовать горечь момента. Но я себя одергиваю: какой в этом прок? В конце концов, она тоже человек, у нее есть право на счастье.

И только чуть позже я понимаю, почему в глубине души мне неприятно, что она счастлива.

Дело не в моем отце.

Дело во мне.

Меня опять чуть не стошнило в тарелку, когда я понял, насколько ужасно, отвратительно и неприглядно мое положение.

Вот сидит моя мама – ей за пятьдесят, и она вовсю крутит роман с каким-то дядькой. И вот я – молодой, двадцати еще нет. Сижу в полном, безнадежном одиночестве.

Я осуждающе качаю головой.

Надо же быть таким придурком.

10 ♠. Смерч у порога

Официантка забирает недоеденные мясные шарики и приносит лазанью в пластиковой коробочке. Швейцар, несомненно, обрадуется гостинцу.

Потом я прокрадываюсь к стойке – оплатить счет. Тайком оглядываюсь на маму с кавалером. Хорошо бы они меня не заметили. Но мама, похоже, полностью поглощена беседой со своим спутником. Она смотрит во все глаза и слушает настолько внимательно, что меры предосторожности можно не предпринимать – мама все равно меня не заметит. В общем, я плачу и выбираюсь из ресторана. Но домой не иду. Я отправляюсь к маминому дому и сажусь на крылечко – ждать ее возвращения.

Дом пахнет детством. Настолько сильно, что я могу унюхать знакомый запах из-под двери. Крыльцо цементное, оно хорошо холодит мне задницу.

И спину – я ложусь навзничь, чтобы посмотреть на звезды. Их в небе видимо-невидимо. Кажется, будто падаешь, но не вниз, а вверх. В звездную пропасть над головой.

А потом чья-то нога чувствительно пихает мою.

Проснувшись, я обнаруживаю над собой лицо хозяйки этой ноги.

– Что ты здесь делаешь, черт побери?

Мама пришла.

Добрая, милая мама.

Приподнявшись на одном локте, я говорю правду – незачем ходить вокруг да около:

– Да так, пришел спросить, хорошо ли вы посидели «У Мелуссо».

Удивленное выражение сваливается с лица мамы, хотя она и пытается его удержать. Но оно все равно падает. Мама подхватывает его и начинает неловко мять в руках.

– Ну-у-у… да, неплохо посидели, – наконец выговаривает она, но по лицу видно, что мама в замешательстве и не знает, что предпринять. – Я женщина, в конце концов. Имею право…

Я сажусь:

– Да. Имеешь.

Она пожимает плечами:

– Ты только для этого пришел? Разузнать о моей личной жизни? Я что, должна в монахини постричься?

Ага, в монахини.

Только послушайте ее. В монахини!

Она обходит меня и достает ключи.

– И вообще, Эд, уже очень поздно. Я устала.

Ну?

Давай, Эд!

Давай, покажи себя! Сколько раз ты отступал в такой ситуации? А сегодня – давай, сделай это!

Почему? Потому что я прекрасно понимаю: был бы на моем месте кто-нибудь другой, брат или сестра, она бы обязательно пригласила в дом. Для сестричек сварила бы кофе. Для Томми – о, его бы мама уже почтительно расспрашивала про университет, угощала кофе или куском пирога.