Я предупреждал о войне Сталина. Записки военного разведчика

Ох, и тоскливо же было на душе во время этого занятия!

Сидел я у печки, листал дела, кое-что перечитывал, вспоминал записанные детали, обстановку, людей, которых уже не было в живых. Я думал о своей судьбе. Что меня ожидает? Удастся ли вырваться из окружения и перейти на партизанское положение? А если я раненым попаду в плен?

О-о! Более страшной перспективы нельзя было предположить. Начальник Информотдела Разведупра Генштаба, начальник Разведотдела армии, организатор партизанских отрядов, организатор диверсий в немецком тылу! Такой пленный в руках Гестапо — находка большая! Уж они постараются выжать из меня все, что я знаю и не знаю. Я не сомневался, что выдержу все фашистские допросы, но такая смерть, в длительных мучениях?! Не лучше ли покончить с собой, застрелиться?

Примеров самоубийства вокруг нас было немало. Началась буквально эпидемия самоубийств. Стрелялись политработники, работники особых отделов, командиры соединений. Не могу утверждать, но мне говорили о таком, например, массовом самоуничтожении: начальник Особого отдела 6-й или 12-й армии выстроил своих подчиненных и, по взаимной договоренности, расстрелял их всех из автомата, а потом и себе пустил пулю в лоб.

Должен отметить, что самоубийства считались тогда признаком мужества, благородства и хорошего воинского тона.

Откуда это шло? Оказывается, тоже из нашего политического «верха». «Сверху» нам внушали, что в критическую минуту лучше пустить себе пулю в лоб, чем попасть в плен. По возвращении из плена мне ставилось в вину, почему я не застрелился. И не только мне. В этом обвиняли всех членов партии, попавших в плен.

Я и тогда, и теперь придерживаюсь на этот счет другого взгляда. В любой критической ситуации боя нужно бороться до последнего вздоха, до последнего патрона. Лучше быть убитым в бою, чем самому себя уничтожить, не видя врага. Ведь некоторые офицеры штаба стреляли себя, сидя за столом, даже не увидев врага в лицо.

Некоторые мои товарищи по разведке тоже колебались, как лучше поступить. Начальник Разведотдела 12-й армии спросил меня, как я думаю распорядиться своей судьбой. Я ответил, что немцы только того и ждут, чтобы мы сами себя уничтожали, как скорпионы. Только скорпион, попав в огненное кольцо, убивает сам себя. А я коммунист, я — солдат, я должен и буду драться до последнего вздоха. Умирая, я должен возможно больше уничтожить фашистов. Если же вырвусь из окружения, то буду партизанить, и опять-таки насмерть.

Без ложной скромности скажу, что за период этих боев я собственной рукой заслал на тот свет двадцать семь фашистов, а если бы застрелился, сколько бы они убили наших? Кроме того, ведя партизанские бои, мы угробили превеликое множество фашистов, полка два. Так что хорошо поступил, не поддавшись указанию «сверху» стреляться!

Начальник Разведотдела 12-й армии полковник Тимофеев, спросивший меня об этом, согласился со мной и дрался до последнего вздоха.

Он погиб в последнем бою в Под высоком.

Уничтожая документы папка за папкой, я натолкнулся на подшивку протоколов допроса немецких военнопленных офицеров. Протоколов было около сотни. Было у меня намерение оставить эти протоколы Гитлеру: из них он бы узнал, что о нем думают его же офицеры. Во многих протоколах допроса были проклятия в адрес Гитлера, клятвенные заверения в том, что они осознали свои заблуждения и готовы доказать делом свои новые убеждения. Но были, конечно, и отдельные заядлые фашисты, которые вызывающе угрожали нам репрессиями в случае их победы. Из унтер-офицеров и солдат многие выступали против фашистов и соглашались служить нам.

Мы провели опыт, разрешив некоторым гитлеровским унтер-офицерам и солдатам служить нам. И они оправдали наше доверие. Однажды мы захватили крупнокалиберный зенитный пулемет и большой запас патронов к нему, у нас таких пулеметов еще не было. Один немецкий унтер-офицер и два солдата заявили о своем желании работать на нем. Командующий армией генерал Музыченко разрешил. Пулемет был поставлен для охраны штаба армии. Немецкая команда очень добросовестно несла свою службу и сбила немало своих самолетов.

Однажды вражеский самолет, налетев на штаб, пролетел очень низко. Немецкая команда зенитчиков всадила ему в хвост большую очередь, и он свалился в болото. Мы извлекли труп итальянского летчика, награжденного итальянским Железным боевым крестом.

Полистал я папку протоколов, вспомнил этих пленных и сунул документы в печку, решив не подвергать их семьи мстительному зверству фашистов.

С тяжелыми мыслями сидел я около печки за этим очень невеселым занятием. Вдруг раздался сильный взрыв, и наша хата заходила ходуном, с потолка посыпались побелка и доски. На дворе крики:

— Горим!

Выскочил я из хаты. Действительно, крыша дымится, а вокруг рвутся мины и снаряды. Попрыгали мы в щель. Обстрел усиливался. Вижу, член Военного совета дивизионный комиссар Попов с открытой головой и бледно-сизым лицом, с расширенными бессмысленными глазами лезет прямо под разрывы мин и снарядов. Он сам искал смерти. И ни один осколок его не коснулся.