Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах

В одном из наших предшествующих разговоров вы вспоминали, что Фелек Лот, ваш однокурсник, предупреждал вас, чтобы не выходили из Варшавы с госпиталем, потому что «есть люди, которые говорят, что с вами евреи».

Да. Это была Аля, ну и те две тетки, они тоже выглядели «совсем не». А госпиталь на Мокотовской был военно-гражданский. У нас был выбор – или идти с гражданскими в Прушков, или с военными в плен. Так что мы пошли в Миланувек.

В предшествующем разговоре вы сравнивали умирание, смерть в гетто со смертью в Варшавском восстании.

Смерть везде одна и та же. Простите, но я врач… Именно так, как сказал Марек в разговоре с Ханной Кралль: «Люди убедили себя, мол, иначе умирают, убедили себя люди… А умирают все одинаково…»

Значит, смерть с оружием в руках ничем не отличается от смерти в газовой камере?

С оружием в руках умирать легче, но разницы нет. Никакая смерть не может считаться менее достойной, менее геройской. Разве что, когда умираешь, стреляя, часто не знаешь, что умираешь. До того проще, до того, как умираешь, потому что вообще не думаешь о смерти, думаешь только о борьбе. Солдат не думает о том, что может умереть, он, скорее, думает о том, чтобы убить, о победе. Люди просто убедили себя, что смерть с оружием в руках выше, прекрасней. Смерть у всех одна и та же. Только «до того» бывает по-разному. Да и конечно, когда человек вооружен, ему не так страшно.

Ну а уколы детям[234]? Это для того, чтобы уберечь их от страха?

Вы себе представляете, как умирали люди, которые шли в газовую камеру? Вы вообще можете себе это представить? А дети?.. Коссак-Шчуцка[235] в какой-то своей книге пишет о том, что у людей, глубоко верующих, было больше возможностей выжить. На мой взгляд, это полная чушь. Но там есть одно предложение… Когда она пишет о том, как дети, которые еще не умели ходить, ехали в газовую камеру и какой-то малыш помахал ручкой: «Пока, пока…» А другие в газовой камере спрашивали: «Мамочка, почему тут так темно? Я ведь хорошо себя вел…» И взрослый тоже боится… На ваш вопрос о страхе я отвечу довоенным анекдотом. Разорившийся торговец идет по мосту Понятовского и вдруг встречает знакомого. «Что с тобой?» – спрашивает знакомый. «В жизни у меня ничего больше не осталось, иду топиться». – «Осторожно, осторожно, машина едет!» – «Ой!..» Рассказать вам, что такое страх перед смертью? Такой, что матери могли бросить детей?

Вы считаете, что в то время не было людей, которые не боялись смерти?

Если люди совершали самоубийства, а их, как вы знаете, совершали, то делали это, в том числе, из страха перед дорогой к смерти. Если все равно умирать, пусть лучше смерть будет мгновенной. Пусть я не пойду на смерть.

То есть люди боялись длить жизнь, такую жизнь, и ждать смерти? Или же это был страх именно перед такой смертью?

Перед такой смертью. Перед газовой камерой.

А ортодоксальные евреи, которые шли на смерть и читали «Шма»[236]?

Это совсем другое. Есть такое понятие кидуш а-Шем. Они приносили себя в жертву всесожжения. Но это вовсе не означает, что они не боялись смерти. Но с ними был Бог. Не знаю, может быть, умирать с Богом легче?

И еще один штамп. Об этих бородатых стариках, которые шли в транспорт, а потом в газовую камеру со словами «Шма, Исраэль…», судят жестоко, мол, шли, как бараны на бойню.

Простите, но все шли, как бараны. Варшавяне выходили из восстания, как бараны. Три жандарма на сто тысяч человек – и никто на жандарма не бросился. Потому что жандармы были вооружены, а они безоружны. И этого было достаточно, чтобы шли, как бараны. Неужели нельзя было броситься на жандармов – и тут же бегом в разные стороны? Вся Варшава так шла. А те, что твердили Шма, Исраэль, не шли, как бараны. Они вверяли себя Богу, который решил в очередной раз испытать избранный народ.

Мы говорим о страхе смерти. Вы думаете, невозможно, чтобы вот такой, безоружный перед смертью, человек мог ее понять и согласиться с ней настолько, чтобы не испытывать страха.

Расстрельные ямы