Я пришла домой, а там никого не было. Восстание в Варшавском гетто. Истории в диалогах

Слишком много евреев. «Евреи, евреи, кругом одни евреи, кричат, рычат, вопят…» А если серьезно, политика Израиля[226], равно как и политика Польши, восторга у меня не вызывала. Да и сейчас не вызывает, хотя отношусь к этой стране гораздо теплее, чем раньше. Понимаете, Израиль – это теократическое государство. Не для меня – за тем же могу поехать, например, в Иран. Временами я очень боюсь, что и у нас зарождается теократия. Но возвращаясь к вашему вопросу: у меня было двое детей, это непросто, сил на отъезд не хватало.

Вы тогда уже жили одна?

Скорее, да. Муж бы со мной не поехал. Впрочем, окончательно разделил нас 1968 год. Муж поверил в разницу между антисионизмом и антисемитизмом. Кроме того, я противилась мысли об эмиграции: всегда считала, что эмигрант – это как бы получеловек.

А разве еврей в диаспоре не вечный эмигрант?

Нет, совсем нет. Польша – это моя страна. Я говорю по-польски, чувствую по-польски, думаю по-польски, хотя я не ассимилированная еврейка. Нет, я польская еврейка. Есть такое понятие «польские евреи».

Что для вас означают эти слова?

Это трудно понять, невозможно объяснить, надо чувствовать. Из сплетения двух народов, двух культур рождается целое, и называется оно «польский еврей».

Вы могли бы о себе сказать, что иногда чувствуете себя полькой, а иногда – еврейкой?

Наверное, так. Во Франции, среди французов, я представляю Польшу, и да, я полька.

«Польский еврей» и «немецкий еврей» – равнозначные определения?

Думаю, немецкие евреи чувствовали себя в большей степени немцами. Они переняли у немцев убеждение в немецком превосходстве. Помню тех евреев, которые приехали к нам после Збоншина. Это было в 1938 году, когда немцы выселили якобы польских евреев. Часть из них приехали в Варшаву, и у нас дома некоторое время тоже жила такая семья. Еврейские семьи забирали беженцев к себе. Интеллигентские дома в Польше не отличались роскошью, это всем было известно. Так вот, в моем интеллигентском скромном доме поселилась семья берлинского закройщика. Как же они боялись, что у нас будет грязно! Мы ведь всего лишь поляки… Они чувствовали себя выше польских евреев, равно как польские евреи считали себя лучше литваков.

Мы можем еще на минутку вернуться к 1968 году?

Тогда страшно сказать, что вытворяли. Примерно то же, что после войны делали с «заплеванными карликами реакции»[227]. И что, тогда уехали все поляки, которых преследовали? Нет!

Вот только в те [послевоенные] годы у поляков особой возможности выехать не было, а у евреев в 1968-м была.

Это правда. Но все равно, ведь зло было одно и то же.

У вас были какие-то неприятности на работе?

В 1968 году – нет. Они немного сместились во времени. В 1970 году потеряла место в Щецине. Но к отъезду никто меня не вынуждал.

Думаю, ни один еврей в Израиле или в Америке не мог бы понять, как это, после всего, что случилось, вы по-прежнему можете чувствовать себя дома. Скорее всего, они бы рассуждали, пользуясь известными трюизмами – «антисемитский народ», «земля-кладбище», ну и, конечно, «нас, на самом деле там никогда не хотели».

Во-первых, это неправда, что нас там никогда не хотели; бывало по-разному. А что до кладбища? Я уже говорила: некоторым трудно с кладбища уйти. Да, я хочу лежать на этом кладбище! И не на каком-то другом. На кладбище, где половина могил – символические. А кстати, почему никто не удивляется, что не уехала, например, Ханна Кралль?

Может, разница в том, что она тогда была ребенком?