“…я прожил жизнь”. Письма. 1920–1950 гг.

15 лет я не показывался врачу и боюсь идти. Я не верю и знаю, что бесполезно. Но я иду не радикально лечиться, а чтобы он дал что-нибудь для поддержки меня на ногах, т<ак> к<ак> мне нужно работать. Но трудно работать без тебя, трудно писателю быть без Музы. Я уже привык к твоему новому имени, которое я сам дал тебе и говорю с тобой в воображении, называя только так. Еще ни разу я не говорил тебе его в лицо.

Дорогая Муза! Что мне сделать такое, чтобы ты меня действительно любила и была готова на многое не ради долга, а ради страстного верного сердца. Не знаю что.

Вчера часа в четыре зашел Келлер, затем почему-то Божинский. Келлер просил почитать из новой вещи[703].

Я прочел один кусок, Келлер заплакал, и я сам увидел, что пишу правильно. Было странно видеть, как у него молча из-под очков шли слезы. Я не видел никогда, чтоб он плакал, не помню.

Но получаешь ли ты мои письма? Кому же я пишу? Получила ли ты сто рублей?

Вот пишу, пишу и не могу оторваться. Как будто я с тобою вблизи.

Будь здорова и счастлива, моя Муза, и не забывай меня среди той красоты природы, о которой ты писала, среди всех людей, с кем ты сейчас делишь свое время и жизнь.

Скажи сыну, что я его люблю, что я по нем скучаю и часто смотрю на его игрушки, на столик, которые теперь пустые и ждут его. Андрей. 20/vi.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 523–524. Публикация Н. Корниенко.

[199] М. А. Платоновой

23 июня 1935 г. Москва

Москва 23/vi, 6 <часов> веч<ера>.

Дорогая Муза!

Утром послал тебе телеграмму[704], сейчас только получил второе письмо от 19/vi. Давай покончим о деле. Телеграммы твоей я не получал. В адресе был не уверен. Вот почему я открытку первую и, кажется, первые два письма писал, ничего от тебя не имея. Вот почему я лишь 12-го написал открытку. Время у меня, конечно, для тебя всегда есть, но силы мои пропадают.

Сердце мое совсем сдало. Я чувствую такое обмирание его, потерю ощущения его, что несколько раз в такие припадки плакал, – не оттого плакал, что испугался смерти, а оттого, что не увижу тебя больше. Утром я просыпаюсь мокрый от пота и чувствую, что все цветы во мне съела корова – болезнь. Одновременно у меня полная потеря аппетита, я обедал 3–4 раза, как ты уехала. Что касается завтрака, чая, ужина, то я это вовсе отменил, несмотря на настояния Вали. Это состояние усиливается твоим отсутствием. Усиливается настолько – буду писать сейчас всё, – что я несколько раз порывался дать тебе телеграмму, чтобы ты немедленно выезжала. Но потом думал, что вам там очень хорошо, нельзя разрушать твой отдых, звать тебя на помощь, – буду пока один. Извини меня за это кажущееся малодушие, но, может быть, я и прав.

Во всяком случае, я еще немного подожду. Если так пойдет, <со> слабым и больным телом, но с полной душой, с любящим тебя сердцем, но угнетенным, печальным, – я жить не буду. Это решено. Это мне соответствует. Ты говорила мне когда-то, что счастью твоему мешать не надо, если я его дать не могу. Так вот, я попробую. Если не выйдет, я исчезну.

В груди у меня стоит дикая физическая боль, эта штука истерлась вдребезги, чинить ее не умеет никто.

Если Тотику плохо, он падает в обморок – присылай его немедленно ко мне домой с кем-нибудь из курортников. От москитов, которые тебя искусали, есть простое средство – не ходить много по ночам по глухим заросшим местам. Это не ревность, это гибель.

Дорогая моя. Скажу тебе сразу, как в юности, как в своем первом письме тебе. Я пропадаю без тебя, но ты приедешь нескоро. Когда совпадают припадки недомогания и тоски, то я борюсь с собой, чтобы не кончить все это разом.

Работоспособность моя исчезает. Я все время сижу за столом, но думаю о тебе. Муза моя, подумай обо мне и помоги. Ты умница и знаешь, что нужно делать в самых трудных случаях.

Тебе интересно, что – во-первых – творится дома, затем, что у меня (во вторую очередь). Дома ровно ничего не творится. Мне неохота занимать бумагу пустяками, поэтому я обычно не пишу об этом. Мне охота говорить о тебе и о себе, а не о ерунде.

Странно, мне всё кажется, что я тебя больше не увижу или увижу как-то особо, когда ты будешь близко от меня, но недостижима. Не знаю, что это.

Сейчас вечер. Предстоит страшная ночь слабости и пота – шестая ночь сегодня будет, как это началось.

Хочу пойти к Серг<ею> Александровичу[705] (2-90-00), но он мне не поможет. Может быть, пойду завтра, там увижу. Я опять пишу пустяки, как в прежних письмах, и ты будешь обижаться.

Если увидимся нескоро или не увидимся, то сохрани обо мне память навсегда. Я тебя любил и люблю всею кровью, ты для меня не только любима, ты – священна и чиста, какая бы ты ни была в действительности.

Еще раз прошу прощения, что порчу тебе настроение и радость отдыха этим письмом.

Кинофабрика дала отсрочку на сценарий на месяц[706]. Фельдман[707] и директор[708] предложили путевку в санаторий, но я отказался. Без тебя не буду отдыхать и лечиться. И куда я поеду? – в Алупке-Саре нет их домов. В другое место мне не нужно.