«…Я прожил жизнь» (письма, 1920–1950 годы)

Мне здесь вчера в достаточно серьезной форме было сделано предложение остаться надолго работать в Туркмении в качестве «министра без портфеля». Это пустяки. Но важно, что я здесь, следовательно, не на плохом счету. Да это еще писатели мне мешают. Вот убогие люди! Здесь я их еще яснее разглядел, даже более, чем в Москве.

Ну, до свиданья, мои милые. Я несколько волнуюсь и не скрываю этого. Мне предстоит трехсуточная езда в Центральные Каракумы, а Каракумы не менее Сахары. Трое суток на грузовике в глубь Сахары! Говорят, европеец обязательно по условиям климата покрывается фурункулами. Так что я буду первую неделю ходить в нарывах. Куда я еду, там нет ничего, кроме редких мутных колодцев, гадов-рептилий, неба и порожнего песка.

Целую обоих крепко и долго. Андрей.

Впервые: Волга, 1975. С. 169 (фрагмент).

Печатается по: Архив. С. 510–511. Публикация Е. Роженцевой.

{183} М. А. Платоновой.

20 апреля 1934 г. Байрам-Али.

Телеграфируй срочно Байрамали. [До] востребования мне. Все ли благополучно.

Печатается по: ИМЛИ, ф. 629, оп. 3, ед. хр. 14, л. 25. Телеграмма.

{184} П. А. Платонову.

27 апреля 1934 г. Ашхабад.

Дорогой Тотик!

Сегодня я приехал из пустыни и получил твое письмо, где ты меня ругаешь. Я послал вам много писем. И тебе послал 50 р[ублей] еще 4 или 5 апреля. Неужели ты не получил еще денег? Это виноват не я, а почта. При этом посылаю в 2-х конвертах растения и цветы. Я их собрал в самой середине Каракумской пустыни. Они цвели, некоторые пахли. Но теперь уже посохли и их трудно узнать. Они живут мало, только весной; потом сохнут и ветер их сметает.

Сейчас я ехал трое суток и очень устал. Завтра отдохну и напишу большое письмо тебе и маме.

Твой отец.

Андр. Платонов.

Печатается по первой публикации: Архив. С. 511. Публикация Е. Роженцевой.

Датируется условно – по содержанию письма.

{185} М. А. и П. А. Платоновым.

28 апреля 1934 г. Ашхабад.

Ашхабад, 28/IV 34. Дорогие Муся и Тотик!

Я вернулся из своих поездок по Туркмении. Больше, может быть, не поеду никуда. Возвращаться думаю.

2 или 3 мая. 2-го кончается мой срок. Но здесь в обязательном порядке оставляют пробыть на съезде туркменских писателей, который откроется 8/v[544], тогда я выеду в Москву.

10 или 11/v (поезд идет в Москву 2 раза в неделю). Однако я думаю вырваться и уехать еще до съезда – 2 или 3 мая, тогда приеду 8, 9 или 10 мая в Москву. Как это выйдет – на днях сообщу.

От своих путешествий я сильно утомился. Ездить очень трудно, в особенности по пустыне, хотя я очень терпеливо переношу жару. В юго-восточных Каракумах (на карте ниже Чарджуя[545] по р[еке] Амударье) я первый увидал два ярких глаза в темной песчаной норе[546]. Бывший со мной директор песчаной станции[547] сказал, что это каракурт – редкий черный паук. А узбек-инженер, тоже бывший в нашей группе, убежал от страха: каракурт прыгает и укус его, говорят, смертелен.

Здесь еще сильно утомляешься оттого, что весной Туркмения как теплица под стеклом – трудно дышать от горячего влажного воздуха. Чтобы жить, здесь надо еще долго привыкать.

Сегодня мне привили черную оспу – другим привили ее раньше. Говорят, здесь это обязательно.

Я сильно соскучился по тебе и Тотику. Вы мне почти не пишете: ты написала только одно письмо, Тотик два. Мне трудно понять, что это значит. Я вам послал в три приема (как только получал деньги) 500 + 400 + 250 = 1150 р[ублей]. А Тотик в письме от 18/IV пишет, что еще и первых 500 р[ублей] не получали и что он там голодает, а я пьянствую. Когда я был 18–19/IV в Репетеке[548] (потом был два дня в Байрам-Али, откуда посылал телеграмму[549]), то мне пришлось почти два дня не есть, а пить я хотел только воду.

15 или 16 я послал в чужой посылке сапоги Тотику. Открыткой я написал, где и когда нужно получить эти сапоги. Получили вы эту открытку?

Рассказывать о Туркмении в письме слишком длинно и может выйти даже непонятно. Например, был случай на днях. Женщина-туркменка, член партии, известный работник, развелась со своим мужем, тоже туркменом, и стала жить одна. Проходит время. Туркменка сходится с другим туркменом и выходит, кажется, за него замуж. Тогда бывший муж приходит к ней, застает ее одну и начисто, в один удар, отрезает бывшей жене голову[550]. «Изменя», жена, даже оформленная по советскому закону в виде развода, здесь не всегда прощается. Вместе с тем нигде, наверно, нет такого уважения к женщине, нигде она так высоко не ценится, как здесь, но взамен от нее требуется абсолютная верность. Здесь нельзя, например, спросить обычную вещь у знакомого туркмена: как здоровье вашей жены? Он ответит: а тебе какое дело? – и станет врагом, а то и пустит в дело силу[551].

М[ожет] б[ыть], это мое последнее письмо, если я не останусь здесь дольше. Я тебя ведь спрашивал в одном письме – оставаться ли мне дольше или нет? Ты по обычаю ничего не ответила. Все это чудно, но неприятно.

Попроси Тотика, чтобы он не баловался там, не попадал ни в какие [часть листа утрачена] пусть он слушается тебя и бережет мать, а ты береги его.

Скоро я приеду домой. Целую вас обоих.