Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком

Мужчину, который не был моим хозяином, я могла попросить хорошо обеспечить детей; и в этом случае была уверена, что получу такую милость. Я также была уверена, что их сделают свободными. Со всеми этими мыслями, крутившимися в уме, и не видя никакого иного способа избежать рока, который столь сильно страшил меня, я бросилась в омут с головою. Пожалей меня и прости, добродетельный читатель! Ты никогда не знал, что такое быть рабом, совершенно не защищенным законом и обычаем, низведенным законами к состоянию невольника, полностью подвластного воле другого человека. Ты никогда не истощал воображение в стремлении избежать силков и уклониться от власти ненавистного тирана; ты никогда не содрогался при звуке его шагов и не трепетал, заслышав голос. Я знаю, что поступила неправильно. Никто не может ощущать это сильнее, чем я. Болезненное и унизительное воспоминание будет преследовать меня до смертного часа. И все же, спокойно оглядываясь назад, на события моей жизни, я чувствую, что женщину-рабыню не до́лжно судить по тем же меркам, что и остальных.

Шли месяцы. Немало пережила я несчастливых часов. Я втайне оплакивала ту скорбь, которую навлекала на бабушку, приложившую столько усилий, чтобы оградить меня от вреда. Я знала, что была величайшим утешением ее старости и что она гордилась тем, что я не унизила себя, как большинство рабынь. Я хотела сознаться, что больше недостойна ее любви, но не могла выговорить эти страшные слова.

Что до доктора Флинта, при мысли, как скажу ему, меня охватывало лишь чувство удовлетворения и триумфа. Время от времени он рассказывал о своих планах, и я хранила молчание. Наконец однажды он явился, сказал, что строительство завершено, и велел мне отправляться туда. Я ответила, что ноги моей там не будет. Он вспылил:

– Довольно слышал я подобных речей! Ты отправишься туда, даже если придется волочь тебя силой, и там и останешься.

Я ответила:

– Я ни за что туда не отправлюсь. Через пару месяцев я стану матерью.

Он стоял и долго смотрел на меня в тупом изумлении, а потом вышел из дома, не произнеся ни слова. Я думала, что буду счастлива, одержав победу. Но теперь, когда правда вышла наружу и мои родственники вскорости должны были узнать ее, я почувствовала себя до крайности несчастной. Каким бы скромным ни было их положение, они гордились моим добронравием. И как теперь я смогу смотреть им в лицо? Моего самоуважения как ни бывало! Прежде я решила, что буду добродетельной, пусть я и рабыня, говорила: «Пусть разразится буря! Я буду противостоять, пока не умру!» И какой же униженной теперь себя ощущала!

Мать рабов всегда настороже. Она знает: безопасности для ее детей не существует.

Я пошла к бабушке. Мои губы шевелились, выговаривая признание, но слова застревали в гортани. Я села в тени дерева у ее двери и начала шить. Думаю, она увидела, что со мной происходит нечто необычное. Мать рабов всегда настороже. Она знает: безопасности для ее детей не существует. После того как они вступили в пору отрочества, она живет в повседневном ожидании бед. Это ведет ко множеству вопросов с ее стороны. Если девушка имеет чувствительную натуру, робость не дает ей отвечать правдиво, и этот курс, избранный с благими намерениями, отвращает ее от материнских советов. Вскорости в дом ворвалась хозяйка, точно безумная, и обвинила меня в любовной связи с мужем. Бабушка, которая и прежде подозревала нечто подобное, поверила. Она воскликнула: «О Линда! Неужто до такого дошло? Я предпочла бы видеть тебя мертвой, чем такой, какова ты сейчас! Ты – позор для покойной матери». Она сорвала с моих пальцев обручальное кольцо матери и ее серебряный наперсток. «Убирайся! – вскричала она. – И больше никогда не приходи в мой дом». Ее попреки сыпались на меня, столь пылкие и тяжкие, что не оставляли мне ни единой возможности ответить. Горькие слезы, какие человеческие глаза льют лишь раз в жизни, были моим единственным ответом. Я привстала с места, но тут же упала обратно, рыдая. Бабушка не заговаривала со мной, но слезы катились по ее морщинистым щекам и жгли меня, словно огнем. Она всегда была так добра! Так добра! Как жаждала я броситься к ее ногам и рассказать ей правду! Но она велела убираться и больше никогда не возвращаться. Через несколько минут я нашла в себе силы повиноваться ее приказу. О, с какими чувствами я закрывала за собой эту калитку, которую с таким нетерпением распахивала в детстве! Она закрылась за моей спиной со звуком, подобного которому я прежде никогда не слышала.