Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком

Он занес руку, чтобы ударить меня, но уронил ее, не завершив замах. Не знаю, что помешало нанести удар. Он сел, плотно сжав губы. Наконец заговорил.

– Я пришел сюда, – сказал он, – чтобы сделать тебе дружеское предложение, но твоя неблагодарность раздражает меня сверх всякой меры. Ты извращаешь все мои благие намерения в отношении тебя. Сам не понимаю, что́ не дает мне тебя убить.

Доктор снова вскочил, словно задумал ударить меня. Но вместо этого заговорил опять:

– Я прощу твою наглость и преступление, но с одним условием. Ты отныне и впредь не должна иметь никакого общения с отцом ребенка. Ты не должна у него ничего просить и ничего от него принимать. Я позабочусь о тебе и ребенке. Лучше бы тебе пообещать это сразу, а не ждать, пока он тебя бросит. Это последний акт милосердия, который я готов оказать.

Я не стала говорить, что не желаю, чтобы моего ребенка содержал мужчина, который проклинал и его, и меня. Он заявил, что женщина, которая пала до моего уровня, не имеет никакого права ожидать чего-либо иного. И спросил в последний раз, приму ли я его доброту. Я ответила, что не приму.

– Очень хорошо, – промолвил он, – тогда прими последствия своего своенравия. Никогда не обращайся ко мне за помощью. Ты моя рабыня и всегда будешь. Я никогда не продам тебя, попомни мое слово.

Надежда умерла в сердце, когда он закрыл за собой дверь. Я рассчитывала, что в ярости он продаст меня работорговцу, и знала, что отец ребенка поджидает возможности купить меня.

Жизнь, искрившаяся солнечным светом, и жизнь, рожденная в слезах, получают свои цвета от обстоятельств.

Примерно в это время дядя Филипп должен был вернуться из поездки. Накануне отъезда я присутствовала на свадьбе в роли подружки невесты. Сердце у меня тогда было не на месте, но улыбавшееся лицо ничем этого не выдавало. Минул всего год, но какие страшные перемены он принес! Сердце стало серым от страданий. Жизнь, искрившаяся солнечным светом, и жизнь, рожденная в слезах, получают свои цвета от обстоятельств. Никто из нас не знает, что принесет грядущий год.

Я не ощутила радости, когда мне сказали, что дядя вернулся домой. Он хотел увидеться, хоть и знал о случившемся. Я поначалу сторонилась его, но наконец согласилась, чтобы он пришел в мою комнату. Он принял меня как всегда. О, как покарало меня мое сердце, когда я ощутила его слезы на своих пылающих щеках! Слова бабушки вспомнились мне: «Возможно, по доброте своей Он избавил их от тяжелых дней». Теперь мое разочарованное сердце могло лишь славить Бога за то, что Он это сделал. Но почему, думала я, родственники возлагали на меня какие-либо надежды? Что должно избавить меня от обычной судьбы девушек-рабынь? Много более красивых и умных, чем я, влачили такой же удел, а то и худший. Как могли они надеяться, что я его избегу?

Дядя пробыл с нами недолго, и я об этом не жалела. Я была слишком больна и разумом, и телом, чтобы наслаждаться дружеским обществом как прежде. Несколько недель мне было не под силу встать с постели. Я не могла пользоваться услугами врача, кроме хозяина, а за ним посылать не позволяла. Наконец, встревоженные моим усиливавшимся недугом, послали за ним. Я пребывала в состоянии ослабленном и нервном, стоило ему войти в комнату, как я начала кричать. Близкие сказали ему, что состояние мое весьма плачевно. Он не пожелал быть причиной моего скорейшего ухода из этого мира и удалился.

Когда родился младенец, мне сказали, что он недоношен, но Бог позволил ему выжить. Я слышала, как врач говорил, что я не смогу дожить до утра. Я часто молилась о смерти, но теперь не хотела умирать, разве что дитя умрет вместе со мной. Много недель миновало, прежде чем я смогла встать с кровати. Я превратилась в жалкую тень себя прежней. Еще год не проходило ни дня, чтобы меня не бросало то в жар, то в дрожь. Сын тоже был болезненным. Его маленькие конечности часто сводило от боли. Доктор Флинт продолжал визиты, присматривая за моим здоровьем, и неустанно напоминал, что мой ребенок – прибавление к его стаду рабов.

Я была слишком слаба, чтобы спорить, и потому выслушивала замечания молча. Его посещения стали менее частыми, но неутомимый дух, казалось, не знал покоя. Он взял брата к себе на службу и использовал как посредника для частой доставки записок и писем. Уильям был умным юношей и весьма полезным доктору. Он научился отмеривать лекарства, ставить пиявки и пускать кровь. Сам освоил чтение и правописание. Я гордилась братом, и старый доктор это подозревал. Однажды, после того как я не виделась с ним несколько недель кряду, послышались шаги у двери. Я устрашилась встречи и спряталась. Он, разумеется, стал расспрашивать обо мне, но меня нигде не нашли. Он вернулся в кабинет и послал Уильяма с запиской. Краска бросилась в лицо брата, когда он передавал мне ее, и спросил:

– Неужто ты не ненавидишь меня, Линда, за то, что я приношу тебе эти письма?