Я росла во Флоренции

Я смотрю в окно — и внезапно начинаю понимать то, чего никогда прежде не осознавала, хотя долго жила в этом городе и выглядывала из тысячи похожих окон, выходивших на крыши домов. Мне кажется, я вдруг поняла, почему англичане всегда так любили жить здесь, спорили из-за вилл во Фьезоле и Сеттиньяно, желали умереть на берегах Арно. Почему писали книги, действие которых разворачивается здесь, и покупали все эти дома — обратите внимание на то, какие имена значатся на дверных табличках зданий на великолепных улицах, ведущих к площади Микеланджело, пересекающих улицу Деи-Колли, примыкающих к площади Дель-Кармине или к рынку Сан-Лоренцо, — обставляя их с педантичной тщательностью и вкусом к деталям, на которые никто из нас больше не способен ни в финансовом, ни в психологическом плане. Англичане любят Флоренцию, потому что Флоренция — английский город.

Но не вся. Во Флоренции есть и итальянские кварталы, особенно на окраинах или, по крайней мере, за чертой бывшей городской стены. Но большая часть города колоритом и атмосферой напоминает скорее городок в окрестностях Лондона, чем какие-либо места, например, во Франции, Германии или Южной Италии. Знаю, это утверждение покажется странным тем людям, которые не очень хорошо знают Флоренцию и всегда представляли ее себе как классический образец ренессансного города со средневековыми корнями, выросшего на месте древнего этрусского поселения и питавшегося римской культурой.

Разумеется, история его происхождения именно такова. Но город — это также происходящие с ним события. С Флоренцией случилось вот что: стараясь держаться подальше от самой себя, чтобы не взорваться изнутри, чтобы не упасть в реку, заглядевшись на свое прекрасное отражение, она превратилась в английскую даму, строгую и загадочную, молчаливую, одетую в цвета осени.

Возможно, она готовит нам сюрприз, вынашивает планы обновления. Может статься, неожиданно для себя мы однажды обнаружим, что именно Флоренция оказалась в авангарде, подготовив переход от итальянской беспорядочности к английской целостности. Флоренция, возможно, станет первым неанглийским городом, который поменяет кожу, цвет. Как полоски, появляющиеся на мониторе, когда что-то скачиваешь. Ничего не происходит, нет никакого движения, пока белое поле не заполнится цветом.

Как бы там ни было, бабушка, по всей видимости, не покупала эту книгу. И никто другой для нее ее тоже не покупал, даже учитель начальной школы, который вскоре стал ее мужем, подарив ей четверых детей. Я не знала своего деда, но не думаю, что он унес в могилу такой секрет. Однажды мне придется смириться с мыслью, что ни у кого в моей семье никогда не было "Орфических песен" издания 1914 года. С другой стороны, я ведь тоже не купила ни одну из работ Каттелана[36], когда они стоили немногим больше билета low cost в Шарм-эль-Шейх. Да и билета low cost в Шарм-эль-Шейх я тоже не покупала. На что же я потратила те деньги, которых хватило бы на роскошную квартиру в исторической части города? Понятия не имею. Если потомки потребуют от меня объяснений, то вряд ли их получат.

17. Свадьба

Как я говорила, в детстве я отчаянно искала в родительских вещах знаки той жизни, которую они вели в мое отсутствие. Это была извращенная забава, порождавшая страхи, но и умерявшая их. Сделать первый шаг к победе над неврозом — это не признать его беспочвенным, а, наоборот, превратить его в страх перед чем-то реальным. Сражаться с призраками — самая неудачная из баталий. Если бы мне только удалось окончательно установить, что родители живут независимой от меня жизнью, я смогла бы их возненавидеть, и так началось бы мое взросление.

Самые изощренные муки я испытывала, разглядывая свадебный альбом родителей. Бракосочетание собственных родителей — это что-то вроде хоррор-версии "Этой прекрасной жизни" Фрэнка Капры. Только в главной роли вместо Джеймса Стюарта — ты сама, тут вместе с тобой и твоя прекрасно поживающая семейка. Вот только тебя никто не может узнать, поскольку ты еще не существуешь.

Альбом был такой солидный, что ящик, в котором он хранился, казался не более чем тесным футляром. У него была коричневая с золотой строчкой обложка, блестящая и холодная. Фото, вставленные в уголки, которые следовало приклеивать с ювелирной точностью — а этим качеством никто в нашей семье не обладал, — выпадали и скапливались в середине. Одетые в черное и белое, элегантные и строгие, мои родители были прекрасны и словно светились изнутри. Я не могла с уверенностью утверждать, что причиной их сияющего вида было мое отсутствие, и все же… меня не было, а они сияли. В ту пору я начинала осваивать возможности этих сомнительных силлогизмов, которыми во взрослой жизни научусь пользоваться как кинжалами. У матери были короткие, завитые на бигуди волосы. Черные, угольно-черные. Кто-нибудь, но не я, мог бы подумать, что мы с братом, оба белобрысые, приемные дети. Кто-нибудь другой. Передо мной стояли более животрепещущие вопросы.