Я росла во Флоренции

На фото все сияли. Отец в пору женитьбы сильно походил на Джан-Марию Волонте[37]. Те же глаза, тот же рот, та же форма лица. Да и вообще вся наружность, которую я бы назвала аристократически южной. И не важно, что Волонте родился в Милане. Насквозь пропитанный влиянием Леонардо Шаша[38], лукаво-грациозный, он завоевал право иметь две отметки о месте рождения. Отец же был настоящим сицилийцем. Сейчас, после стольких лет жизни во Флоренции, он произносит "с" и "т" с вполне натуральным придыханием. Тогда, только-только приехав сюда после окончания университета, он картаво произносил "р", а гласные у него получались широко открытыми. Возможно, как и многим сицилийцам, впервые высадившимся на материке, ему не понравился некрепкий кофе в здешних кафе.

Хотя вся литература о кофе — из неаполитанского репертуара, зачастую именно сицилийцы гораздо более camurriusi[39] в этом вопросе. Где бы они ни находились, они изумляются (или делают вид, будто изумляются, а это, как известно всякому, кто имел дело с сицилийцем, примерно одно и то же), если им подают что-то непохожее на каплю черной лавы в обжигающе горячей чашечке, как они привыкли. Если не находят рядом стакана холодной воды, если потом, как естественное следствие столь строгих требований, не подступает желудочный спазм. Спазм, который день ото дня неумолимо обращает их в рабов маалокса. В нашем доме, где почти все было запрещено, мы, дети, пили черный-пречерный кофе, когда наши сверстники все еще пробавлялись грушевыми нектарами. Излишне говорить, какую признательность мы питаем к изобретателю маалокса.

В январе 1955 года, вскоре после защиты диплома по праву в Палермо и за девять лет до свадьбы, отец переехал во Флоренцию. Он отправился туда следом за профессором Мьеле, преподавателем административного права, с которым познакомился на какой-то конференции в Риме. С ним приехал его отец, дедушка Антонино, или Нини. Отец поселился на улице Шипионе Аммирато у пожилой бездетной пары.

На неделе он большую часть времени проводил в университете. Учился, работал. Вечером ужинал тем, что оставляла ему хозяйка. Рано вставал и возвращался в университет.

Именно так мы все и ведем себя в скитаниях, стараясь заглушить боль разрыва с друзьями, с семьей. Стараясь занять все время, потому что в тишине, в неподвижности мы становимся уязвимыми. Ностальгия, печаль — это стихия; едва найдя брешь в сдерживающей ее плотине, она прорывается наружу. А там и всей конструкции недолго рухнуть.

18. Мытье улиц

В праздничные дни я чувствовал себя одиноко, говорит отец. Флоренция — скрытный город. Прежде чем кто-нибудь пригласит тебя в гости, могут пройти годы. Пришельцы попадают в своего рода чистилище на долгий период, в течение которого ограничиваются лишь робкими попытками сближения. Ты приглядываешься к Флоренции, кружишь вокруг нее, неуклюже пытаешься делать то, что делают ее жители. Пытаешься имитировать акцент, убираешь в сундук одежду, которая тебя слишком выделяет из общей массы.

Я думаю о том времени, когда переселилась в Рим, город, заслуженно известный тем, насколько легко здесь прижиться. Что называется, масло, в которое входит любой нож. Долгая привычка принимать у себя гостей из разных земель делает его понятным и доступным для каждого. Единственное условие, чтобы быть допущенными в Рим, — это полюбить его. И все же помню, что первое время, идя по улицам, я чувствовала себя чужой. Словно моя кожа была иного цвета или я закутана в паранджу. Мне это казалось очевидным, и я была уверена, что все окружающие это замечают.

Я показывала пальцем на ту сладкую штуку, которую берут вместе с капучино. Произнести "корнетто" не получалось, но если бы я продолжила говорить "бриошь", как привыкла, то так и не перестала бы ощущать себя приезжей. Однако новые слова ты можешь произнести, лишь когда наконец почувствуешь их на языке, не раньше. До этого лучше помалкивать и тыкать пальцем. В один прекрасный день ты входишь в кафе и заказываешь капучино и корнетто. В этот момент ты переходишь из временных переселенцев и разряд горожан.

Впрочем, это все равно не то же, что родиться в Риме. И особенно провести здесь детство, Быть по-настоящему откуда-то родом — значит сделать для себя это место мерилом мира, и это обычно случается в детстве, когда мы убеждены, что на свете бывают только такие улицы, такая манера говорить, такая еда.