Я с вами до скончания века…

Первосвященники и прочие члены синедриона должны были убедиться, что обвинение в нарушении общественного спокойствия, выставленное ими против Господа Иисуса, правителем окончательно признано недоказанным. Для постановки смертного приговора римский закон требовал, кроме сознания самого виновного, прямых и несомненных улик (Деян. 25, 16), которых не могли представить злые и клеветливые обвинители Христовы. Но эта неудача не остановила людей, искусившихся в кознях: потеряв надежду довести дело до желаемого конца в порядке римского судопроизводства, враги Христовы с обычной изворотливостью обратились к своим местным законоположениям. При сем они могли рассчитывать, что, по всей вероятности, языческий правитель, менее сведущий в иудейском законе, нежели в римском, должен будет уступить требованиям их, подкрепленным фарисейскими доводами и толкованиями. Теперь жалоба их принимала иной вид: не упоминая более о преступлении гражданском или государственном – нарушении державных прав кесаря, возмущении народа и т. д. враги Христовы выставили обвинение чисто религиозного характера, то самое, которое было высказано в заседании синедриона, решившем предать Господа суду Пилата. Не далее как в тот же день утром, первосвященник, выслушав слова Иисуса Христа о Сыне Человеческом, седящем одесную силы и грядущем на облацех небесных (Мф. 26, 64), объявила, что такое присвоение Божественного достоинства есть богохульство, и тогда же весь синедрион признал Узника повинным смерти. Осуждением на смерть Господа славы лицемеры мнили исполнить букву закона Моисеева, который говорил, что хулитель имени Господня должен умереть (Лев. 24, 16). Властным голосом людей, призванных охранять святость закона, первосвященники и прочие члены синедриона обратили внимание Пилата на это преступление против веры и на закон, осуждающий преступника на смерть. Правда, этот закон был местный, исключительно отечественный, но они могли надеяться, что правитель и на сей раз не отступит от обычая римлян, относившихся с крайней терпимостью к законам и учреждениям побежденных народов. Мы закон имамы, – сказали они Пилату, – по закону нашему должен есть умрети, яко Себе Сына Божия сотвори. Это обвинение произвело на Пилата необыкновенное впечатление.

Все, что он слышал о Христе до суда и на суде, все, что сам теперь видел, все это представляло ему невинного Страдальца в каком-то особенном, таинственном свете: слухи о благодетельных чудесах Господа, доходившие до него, просьба жены не делать зла Праведнику, молчаливое спокойствие, с каким Узник выслушивал клеветы врагов Своих, удивительное терпение, с каким Он перенес тяжкие истязания и язвительные насмешки, – все это както безотчетно приводило Пилата к мысли, что пред ним не простой Обвиняемый. Римский судья, быть может, в первый раз в жизни чувствовал невольный страх перед Подсудимым, а теперь, услышав обвинение иудеев, убоялся еще более. Он не веровал Богу Иегове, но держался общего поверья язычников, что боги могут сходить на землю и вступать в сношения с людьми (Деян. 14, 11; 28, 6). У Пилата явилась догадка, не стоит ли на судилище его один из небожителей, странствующий на земле и уже так много потерпевший по воле его. Но обратиться к самим обвинителям за дальнейшими разъяснениями по возникшему недоумению казалось неудобным по причине крайне возбужденного состояния их, а главное – бесцельным, потому что, принадлежа к вере иудейской и относясь к язычникам с презрением, они могли бы или совсем не удовлетворить любопытства правителя, или же сообщить ему неточные и даже ложные сведения. Оставалось допросить Подсудимого, и притом, ввиду важности дела, без свидетелей и наедине, в надежде, что Он, не стесняемый присутствием своих врагов, с прямодушной откровенностью изъяснит о своем происхождении все, что нужно знать.