Я сам себе жена

Основные средства к существованию мне давала работа в Бранденбургском музее. Много лет, начиная с 1949 года, выгребал я мусор из музея, вначале как внештатный сотрудник. «Вы знаете, — отозвал меня однажды в сторонку очень уважаемый мной директор музея профессор Вальтер Штенгель, — Вы просто рождены для музея. Через три года Вы будете прекрасным хранителем музея». Так и получилось. Я наводил порядок в хранилище и реставрировал музыкальные аппараты. Я разбирал часы, а потом собирал их, как меня научил старый часовщик в Копенике, когда мне было десять лет. «Три марки пятьдесят за ремонт ты можешь сэкономить, приветствовал он меня, когда я пришел к нему со сломанными ходиками. — Иди-ка сюда, паренек, я покажу тебе, как это делается. С твоими часами все в порядке, надо только заменить пружину маятника, почистить и смазать». Сказано — сделано, эти часы и сегодня еще идут. В то время Бранденбургский музей постоянно перезаключал со мной трудовой договор. До 1971 года. Меня пригласили на вечеринку, я нарядился в какое-то старомодное платье, надел парик и приятно провел вечер. На вечеринке был и кто-то из театрального отдела музея, добросердечный человек. Вскоре после этого он в обеденный перерыв рассказал коллегам о своем «экзотическом» впечатлении: «Ах, наш Лоттхен так мило выглядел на вечеринке, в парике, голубом платье и бусах».

Вполне безобидное замечание повлекло неприятные последствия, потому что другой коллега донес на меня. Через несколько дней меня прямо с утра вызвали к заместителю директора, члену СЕПГ, товарищу Манфреду Мауреру. Он сидел за письменным столом и сердито велел: «Коллега Берфельде садитесь». Да, здесь пахнет нагоняем, заподозрил я, ни к чему хорошему это не приведет. Вообще-то они должны быть мне благодарны, ведь я частенько задерживаюсь после рабочего дня, мою окна и убираюсь.

«Нам стало известно, что на прошлой неделе Вы появились на вечеринке в женском платье». Перед словами «в женском платье» он сделал короткую паузу, видимо задохнувшись от возмущения. В его голосе буквально ощущалось отвращение. Он не просто выговорил это слово, его вырвало им.

Внутренне я был страшно рассержен — какое дело музею до моей частной жизни, в конце концов, — но внешне оставался дружелюбным: «Да, вы правильно слышали, на мне было небесно-голубое платье, светлый парик и жемчужные бусы на шее, я хорошо повеселился». Товарищ Маурер смущенно прокашлялся: «Ну конечно, новые законы с 1969 года, но Вы не должны забывать, что работаете в государственном учреждении». «Знаете ли, непринужденно продолжил я, — совершенно все равно, в чем я хожу по улице, в брюках или платье. Кто не совсем глуп, тот за тридцать метров против ветра видит что я, в сущности, женское существо».

Меня не сразу уволили, о нет. Было использовано множество каверзных средств, чтобы запугать меня. Травля началась с того, что мне стали шипеть вслед: «Гусыня из Мальсдорфа», потому что в то время по вечерам я ухаживал в имении за свиньями, утками и гусями.

Следующим шагом руководство музея запретило мне проводить экскурсии в коротких брюках. Якобы женщины жаловались в дирекцию на мой внешний вид: «Разве этот молодой человек, который заводит музыку, зарабатывает так мало, что не может купить себе длинные брюки?» Все это, конечно, было враньем. От секретарши я узнал, что подобных претензий никогда не было. Такие мещанские жалобы были бы просто абсурдны — в то время короткие брюки были в моде, женщины щеголяли в таких шортиках, что только попки сверкали, и я подумал: ну ладно, раз они теперь так к тебе относятся, пусть сами вывозят свою грязь.

Мой трудовой договор всегда заключался на один год, я дождался 31 марта 1971 года, и — как я и ожидал — он не был продлен.

В отделе музыкальных аппаратов музея работали люди хоть и энергичные, но слишком мало знающие о том, как ухаживать за капризными механизмами, а особенно — как их ремонтировать. Украшением коллекции был пневматический оркестрион, имитировавший двадцать восемь инструментов, заключавший в своем корпусе механику всех инструментов и рулон нот. Будто желая отомстить тупому руководству, он испустил дух через полгода после моего увольнения. Тогда господа из музея приплелись ко мне, толкуя что-то о работе смотрителем, но заинтересованы они были, конечно, только в том, чтобы я по дешевке снова наладил им главный аттракцион. Я отказался, и им пришлось пригласить двух механиков из Копеника. Те беспомощно осмотрели оркестрион и сокрушенно признались: «Мы можем ремонтировать механику, но не пневматику». Музей был вынужден пригласить из Лейпцига органного мастера, который полностью разобрал аппарат. Полгода они возились с ним втроем. Весь ремонт обошелся в одиннадцать тысяч марок. А у меня, при этом я не мог скрыть усмешки, регулировка давления, чистка и подгонка клапанов стоила бы шестьдесят марок. Так вам, идиотам, и надо, думал я.