Я сам себе жена

Но весной 1948 года перед нами внезапно появились деловые господа из опекунской управления — и тогда уже существовало такое. В холле у лестницы они коротко объявили, что мы должны освободить помещения. Семьям были уже выделены квартиры. «У вас есть хоть какая-нибудь мебель?» — спросил я их, потому что очень к ним привязался. «Мы пришли с котомкой и уйдем с котомкой», — был ответ. Этого я не допустил, я раздарил им часть своей коллекции. Так я помог и им, и себе: все равно я должен был покинуть замок в течение трех дней и не мог взять с собой все. Не долго думая, строители выставили мебель в сад, а я на телеге перевозил ее в Мальсдорф. Конечно, возвращаясь с телегой обратно, я не досчитывался одной-двух вещей, но что уж тут поделать?

Следующим шагом я с чисто женской хитростью обольстил ландрата (начальника окружной администрации) округа Бернау, чтобы предотвратить снос замка Дальвитц. На двух телегах, груженных мебелью, я переехал в это здание в стиле неоклассицизма, построенное еврейским архитектором Фридрихом Хитцигом в 1854 году.

«Вы должны убраться отсюда! Не может быть и речи о том, чтобы Вы устроили здесь музей. Мы не хотим этого, и нам это не нужно. Этот замок — юнкерское владение. Он будет снесен — и точка!» — заявил мне бургомистр, с отвращением взглянув на мою коллекцию. По наивности он принял ее за дворцовую мебель, а значит — исчадие аристократического ада.

С этим человеком было бесполезно говорить, легче было бы объяснится со стенкой. Я отправился в окружную администрацию Бернау, расположенную в северо-восточном направлении недалеко от Берлина, и так долго действовал на нервы начальнику, что он согласился осмотреть замок вместе со мной.

Увидев на террасе герб, он хотел сразу же развернуться и уйти, заявив: «Мы хотим убрать все эти юнкерские замки, чтобы они не попадались у нас на пути». Я атаковал строго по-социалистически: «Товарищ, теперь все это принадлежит нам, это народное достояние. Юнкера давно уже экспроприированы, а из этого замка мы могли бы сделать что-нибудь полезное для трудящихся. Детский дом, например». При слове «детский дом» он закивал головой, размышляя вслух: «Да, да детский дом нам, конечно, нужен».

Вскоре в замке Дальвиц резвились мальчишки и девчонки. Классическую лепнину, правда сбили. И сегодня, когда я еду мимо на велосипеде, я останавливаюсь, медленно обхожу здание и желаю ему всего хорошего.

* * *

С 1945 года я часто выходил на улицу в платье. Зимой я, конечно, носил брюки и длинные пальто, но когда позволяла погода, надевал платья.

В таком девичьем наряде я, естественно, подвергался опасности нападения со стороны русских. Но мне везло: однажды несколько солдат схватили меня и задрали платье, но когда обнаружили там не то, что искали, то разразились оглушительным хохотом. Один шлепнул меня по заду, и этим все закончилось, хотя могло бы быть гораздо хуже.

Жители Мальсдорфа, знавшие меня с младенчества, лишь благосклонно пожимали плечами: потеха, он всегда гуляет только с мужчинами, с женщинами — никогда, носит такие старомодные платья, может, он гомик? И все. Кристинхену, моему старому школьному другу, с которым мы четырнадцатилетними, одевшись в платья, попались и лапы патрулю, повезло меньше. Он много кокетничал, частенько, в туфельках на каблуках, летнем платье, в бюстгальтере, подложив поролоновую грудь, он наведывался к местам встреч гомосексуалистов. Когда после войны они собирались у станции «Фридрихсхаген» недалеко от мужского туалета, он попался на глаза пятерым русским, которые, очевидно, приняли его за немецкую красотку. «Иди, женщина, спать, девушка, иди, давай, давай!» Кристинхен отрицательно мотнул своей светлой гривой, но русские схватили его за руку. Он вырвался — товарищи русские, конечно, с улюлюканьем за ним — бросился бежать через луг к сцене летнего театра, но зацепился за корень дерева. Описав высокую дугу, он шлепнулся, его сумочка укатилась Бог знает куда, он проворно вскочил. В такие моменты гомик думает прежде всего о губной помаде и зеркальце, а не о том, чтобы убегать. Русские затащили Кристинхена в темный уголок на скамейку и потрудились над ним. В конечном счете, им было все равно, парень или девчонка.

Кристинхен пришел ко мне выплакаться, у него были боли. Я отвел его к врачу. Врач покачал головой, но обнаружил лишь небольшое воспаление.

Много лет Кристинхен работал секретаршей, и подруги по работе признавали его. Уже в 1980 году он ушел на пенсию, и переехал в Западный Берлин, чтобы потом за мужчиной своей мечты последовать в Западную Германию.

Часовщик или торговец мебелью? Мама гадала, кем мне лучше стать. Становиться часовщиком мне не советовал еще дядюшка: «Часовщиком? Целый день сидеть в мастерской с лупой? К старости ты будешь совсем плохо видеть», — беспокоился он.