Я сам себе жена

То была печальная глава моей жизни, когда в 1988 году я начал совершать свои «заграничные» поездки в Западный Берлин: Кройцбург, Темпельхоф, Шарлоттенбург, Нойкельн, Шпандау. Приезжая в памятные места, — в подвал старьевщика Макса Бира, квартиру доктора Вонгчовски и на Мантойфель-штрассе, 7, со школой и бомбоубежищем — я, конечно, хотел снова увидеть и людей, которых любил. Клаудетта был единственным, кто еще оставался в живых. Но вернемся обратно в пятидесятые. Мне вспоминается Макс Пальмовски, моя любовь после смерти Цитценау. Однажды, когда я копался в ключах у Людвига в его скобяном магазинчике в Шарлоттенбурге на Шлосс-штрассе, угол Зеелинг-штрассе, туда вошел Макс, коллекционер антиквариата и подержанных вещей, постоянный клиент. Когда я в следующий раз появился у Людвига, он проворковал: «Слушай, Макс интересуется тобой, он хотел бы пригласить тебя на чашечку чая». У него была небольшая, но со вкусом обставленная квартирка — и он хотел со мной не только чайку попить. Едва я уселся рядом с ним на бидермайеровской софе, он стал показывать мне изображения обнаженных мужчин, подлинные оттиски французских картин, частично прошлого столетия. Тогда это было для меня нечто совершенно новое.

Макс был бисексуален, высокий, худощавый, с темными волосами как раз в моем вкусе. Ему было около пятидесяти, и он излучал отеческое спокойствие: рядом с ним я ощущал себя, как в защищенной гавани. Я не сердился на него за то, что он интересовался и женщинами. Да и почему, собственно? Впрочем, он питал слабость к особо упитанным женщинам. Тяжелым машинам с задами, как у битюгов-тяжеловозов.

В Мальсдорфе жила одна матрона, как раз на его вкус. Она, наоборот, искала активного, худощавого, темноволосого мужчину. Я сыграл роль сводницы, но предостерег его: «Она такая толстая, что даже для тебя ее будет многовато». — «Неважно, ответил Макс Пальмовски с заблестевшими глазами, — давай сюда эту бабу».

Я пригласил ее на кофе, да и сам должен был остаться. «Я не жеманница, — протрубила эта валькирия, — прежде чем у нас что-нибудь начнется, я бы хотела посмотреть на вас двоих в действии». Я засомневался: мы вдвоем перед этой женщиной? Однако Максу идея понравилась. Больше того, он захотел и ее вовлечь в наши игры и шепотом предложил ей тоже раздеться. Она без колебаний сделала это — мне совсем не хотелось смотреть. При виде этой женщины с толстым задом и огромными грудями, вся моя эротика испарилась. Макса же, напротив, она очень возбудила, и они исполнили номер по всем правилам искусства. Я чувствовал ревности, потому что она не привлекала меня сексуально. Для меня эта женщина была среднего рода.

Моя эротическая дружба с Максом продолжалась до тех пор, пока не построили стену. После этого мы регулярно переписывались. В 1967 году мое письмо вернулось недоставленным: адресат не найден. И даже могилы Макса я не нашел. Наверно, это судьба, когда любишь пожилых мужчин. В конце концов, остаешься один на скамейке.

«Друг, 47, ищет друга для взаимных побоев тростью, розгами или плетью. Просьба отвечать здесь». Это объявление в старом вокзальном сортире еще кайзеровских времен, с чугунными консолями и старыми перегородками, воспламенило меня. Я нацарапал ответ, назначил время и приметы, по которым меня можно было узнать. Через несколько дней, невероятно заинтересованный, я прогуливался, заложив руки за спину — примета для узнавания, вблизи станции «Осткройц». И тут я его увидел: несмотря на свой возраст, он молодо выглядел, высокий, стройный, подтянуто-спортивный. Смешение беззаботного уличного мальчишки и грациозной кошки. В то же время он излучал ту самую надежность, которая всегда притягивала меня в мужчинах. Мне очень рано начал нравиться «жестокий» секс. Уже в школе я тянул шею, чтобы получше рассмотреть, когда кого-нибудь из одноклассников лупили тростью, хотя мне и было их жалко. Тонкая палочка свистела в воздухе, я задерживал дыхание — со смешанным чувством стыдливости, позора и эротических ощущений я наслаждался, получая сам удары тростью. Когда учитель хватал меня за воротник и пригибал, я понимал, что только первый удар будет гореть огнем, от второго и третьего было уже не больно. Для меня они были скорее возбуждающими.

Злобные филистеры и моралисты, когда они чего-то не понимают, — а что они вообще понимают! — сразу кричат: фу, это выходит за рамки, значит это что-то болезненное, какое-то извращение, прочь! Психологам надо вникнуть, разобраться в моей сущности, сексуальности. Я не терзаю себя постоянно вопросом, почему я стал таким, каков я есть. Я наслаждаюсь, то что я делаю, никому не мешает, даже наоборот, так почему это должно быть чем-то плохим?