Я шкурой помню наползавший танк

Хорошее название у села на левом берегу Кальмиуса – Солнцево. Оно согревает душу и сулит тихую радость каждому, кто однажды был допущен в горницу, которую освещают улыбки одетых в разноцветные платья кукол.

Наряд хозяйки дома, чьи окна напоминают вставленные в рамки акварели приазовской степи, Елены более скромен. Но опрятен, как у всякого, кого природа одарила взыскательным вкусом и умелыми руками.

А еще у хозяйки дома с окнами-акварелями степной вольницы сострадательное отношение к вещам. Особенно брошенным человеком.

Однажды подобрала на мусорнике куклу, приладила на место оторванную ножку, хорошенько отмыла от хронической грязи и из хранящейся ещё с девичьих времен блузки построила такое расчудесное платьице, что чуть не воскликнула по примеру Александра Сергеевича: «Ай да Пушкин молодец!»

Чего уж говорить о сельских ребятах, которые приходят поглазеть на коллекцию.

– Удивительно, – говорит Елена, – среди моих маленьких гостей почти половина мальчишек, которым, как принято считать, зазорно водиться с куклами.

Да что ребятня, отставной механизатор Виктор Папенфот, мужик весьма сурового нрава, и тот с восторгом отзывается о работах мастерицы.

– Чудо чудное, – сказал он мне за графинчиком сухого вина. – Ты обязательно загляни в дом на околице, согрей душу.

Удивительно, что малолетний узник гитлеровского концлагеря, землепашец, чьи руки от соприкосновения с тракторными рычагами обрели железную твердость, уберег сердце от заскорузлости, которая поражает всякого пасынка судьбы.

А Виктор – ярко выраженный представитель неизбалованного жизненными благами поколения. И это подтверждает запись, которую я сделал в походном блокноте по возвращению из села с солнечным названием.

Итак, мой старинный приятель Виктор Папенфот. Немец. Последнее место работы перед выходом на пенсию – начальник мехотряда. Известен тем, что мог на слух установить даже малейшую неисправность в моторе любой марки.

Первую оплеуху от судьбы получил в четырехмесячном возрасте на станции Карань Донецкой железной дороги, где осенью сорок первого года собравшиеся в эвакуацию мать и старшая сестра ожидали поезд. Но вместо него прилетели Ю-87 с крестами на чёрных крыльях.

Сестра и малец не пострадали. А вот их матери оторвало руку и ногу. Родительницу погрузили в санитарный эшелон с ранеными бойцами. На том её следы потерялись.

Разумеется, четыре месяца – не тот возраст, когда запоминают первую оплеуху. Пока сестра помогала грузить мать в санитарный эшелон, лихие людишки утащили одеяло и взятую в дорогу бутылочку молока для младенца.

А две недели спустя сестру – комсомольскую активистку угнали в Германию.

– Не помогли даже немецкие корни, – горько усмехнулся приятель, наполняя стаканы рубиновым вином. – Но так как оставить меня было не на кого, сестра решила взять с собой. И потом до самого освобождения в апреле сорок пятого прятала в бараке под нарами.

С шести утра до шести вечера – столько длился рабочий день невольниц – малец лежал молча. И лишь однажды в горячечном бреду подал голос, А здесь, как на грех, в барак пожаловала комендантша. Обнаружив под нарами доходягу, велела выбросить его в подвал, куда складывали умерших от голода и непосильных трудов.

Обнаружив пропажу, невольницы бросились к надзирателю, который от прочих коллег отличался сговорчивостью, и тот в обмен на золотой крестик, который чудом сберегла сестра, согласился выдать поутру тело малолетнего узника.

Однако худшие опасения не сбылись. Когда на рассвете следующего дня отперли подвал, то увидели ползающего по трупам мальца, живого и невредимого.

Закончив с воспоминаниями, Виктор переходит к событиям последних дней:

– Ты же знаешь, что вся округа пользуется водой из родника на берегу Кальмиуса. Да и сам, бывая в наших краях, наведывался к нему… А теперь только отчаянные головушки рискуют сунуться на линию фронта. Правда, я не езжу по другой причине… Осколками продырявило оба молочных бидона. А хранить родниковую воду в пластиковой посуде все равно, что в кирзовых сапогах вести невесту под венец.

Сказал и умолк. Но как бы там ни было, но злости на судьбу в голосе приятеля я не уловил. Наверное, у пропущенного через житейские жернова землепашца нет в душе потаенного уголка, где обычно хранят обиды на небеса и людей.

«МОРДОЙ В ЗЕМЛЮ! СТРЕЛЯТЬ БУДУ!»

Вообще-то, графинчик появился уже после всего. Наполняя стаканы рубиновым вином, Виктор вопросительно взглянул на кормчего.

– Стресс, конечно, не мешало бы снять, но, увы, за рулем, – ответил тот и поник, словно измученный суховеем стебель шалфея мутовчатого.

– Я же вас, кажется, предупреждал, чтобы держались подальше от соснового леса за околицей. Прошли те времена, когда мы всем селом ездили в бор на первомайские праздники, – рассердился малолетний узник гитлеровского концлагеря. – Попили бы водицы, поглазели в бинокль на догорающие танки и угомонились. Так ослушались старого дурака.

Виктор безусловно прав. Однако приехали мы за полторы сотни верст не для того, чтобы издали окинуть взглядом холмы, которые, как Партизанскую балку, причесали «Грады».